Гончаров Юра еще не оправдывался. Кардан не наседал. Рано еще было. Не отошел от смертельной истомы ярый кабальеро алкогольных грез. Переминался еще с ноги на ногу — когда стояли в автобусе, — ощупывал себя еще, цел ли, вполне ли и без последствий дал бог во облике кардановском унести ноги и прочее. Бог дал. Не мелочным мужиком себя оказал. Снисходительным. (Для чего вот только? Может, слишком простым ему показалось вот так-то: по виску трубой, и… лети в поднебесье, то есть сверзивайся с громыхающей лестницы год свист и грохот канареек?)
— Ты знаешь, он меня от смертяшки спас. От смертоубойства элементарного, — так, что ли, начнет он объясняться с Катей?
Ну и свиделись… ну хоть так-то.
Решили поехать к Кюстрину, а по дороге и пообсмотреться, пообщупать друг друга. Карданов коротенько канву своего сюжета за последние полгода изложил. Да и Гончар кое-что от Кати слышал.
Карданов Юре опять нравился. Не тем, разумеется, только, что вовремя за спиной Литого появился, как бог из машины, или как черт из коробочки. А сам по себе. В Карданове почему-то не чувствовалось так называемой доброй порции усталости и цинизма. Неизбежно сопутствующих мужчинам, которые чего-то добились (но того ли?), как, например, сам Гончаров, или ничего не добились, как Карданов, или даже никогда и ничего и не добивались, как Кюстрин, но которые — первые, вторые и третьи — обнаружили все ж таки, что время прошло и что на этом обеде добавочной порции никто выдавать не собирается. А Карданов был весел тихой своей, сволочной, неистребимой веселостью, не молод, а все-таки весел, чему радовался — не дурак же ведь в самом-то деле?
Юра тянуть вола не стал, а решил на правах старой дружбы ломить напрямую:
— Ну? Ты до чего-то хоть тут додумался, пока я Чертаново и кандидатскую осваивал?
— В том-то и штука.
— И до чего? «Без денег жить нельзя на свете, нет», до этого? Ля-ля-ля-ля?
— Да нет. Об этом-то ведь не нами придумано — твои басы из пивных как проповедуют, разве они тебе не говорили? В двадцать лет ума нет — и не будет, в тридцать лет жены нет — и не будет, в сорок лет денег нет — и не будет? Ну так со мной то самое, третье, в сорок лет… Так что насчет денег — проехали. А насчет есть-пить всегда хватит.
— А если женщина? Ну вот представь, встретил ты ее: красивую, блестящую, в общем, всю из себя. Не подойдешь же ты к ней: «Я, мол, много книг прочел, и по этому случаю посвятите мне свою молодость и красоту»?
— А где она, такая женщина?
— Это дело случая. Лотерея. Вдруг. А деньги вдруг не сваливаются.
Карданов Юру только ведь что черт знает из чего вытащил, и, естественно, как и всякий спасенный, Гончар начал говорить со своим спасителем достаточно агрессивно. Виктор это почувствовал и потому мудро ушел от этой темы:
— Наверное, Юра, все эти встречи, все это вдруг, да не совсем вдруг.
— Ну а за исключением этого, у тебя как все остальное?
— За исключением чего этого?
— Что тебе не встречаются те, для кого у тебя ничего не запасено?
— Слушай, Гончар, если я насчет твоей Екатерины обратился…
— Да перестань.
— Тебе же вполне должно быть ясно, что никаких прав у тебя по этому случаю не появилось.
— Да, вполне, вполне ясно. Я же из любопытства…
— А, вот это другое дело. Из любопытства — это пожалуйста. Мы же ведь с тобой из любопытства всегда и жили.
— Ну так что?
— Если ты о моем хорошем настроении, то это по тому случаю, что я не Фауст.
— Ха-ха. А что, Мефистофель имеется?
— Если бы он вдруг подошел, я бы отказался.
— Душу продать?
— От второй молодости. Я обнаружил — ну, додумался, дочитался, как тебе будет угодно, в общем, я теперь твердо знаю, что мы тогда жили в уникальное время.
— А ты спроси у нынешних. Чудак. Это же просто свойство молодости. Биология. Для любого — его «т о время» — уникально.
— Это субъективно. И поэтому — не так интересно. А наши «т е годы» объективно совпали с уникальным узловым моментом. Отмеченным. И все остальное — последствия. От того, как т а м тогда все повернулось, — так все дальше и пошло.
— И ты только оттого и весел? Ну пусть даже уникальное. Но мы-то свою львиную лапу не наложили?
— Мы еще тогда и не могли. Но мы хоть тогда были.
— «И только-то»? — как говорит Кюстрин…
— Не хотел бы я сейчас снова стать молодым и глупым. Двадцатилетним.
— Подожди, об этом потом. Сначала объясни, как ты докопался, что наше т о время — уникально?
— А я же никуда не уезжал, чудак. Я просто сидел у окна. А из окна все же видно. Т е времена, потом другие, третьи… Можно же сравнивать…
— Так. Ну а дальше?
— Один раз — т о г д а — мы не наложили лапу. Так получилось. Да и не могли. А если бы мне сейчас Мефистофель снова двадцать подкинул — опять бы не смог.
— А сейчас-то зачем?
— Ты что, ничего вокруг не замечаешь?
— Ты о том, что в газетах?
— Да, хотя бы. Ты же ведь знаешь, я с детства к газетам душой прикипел.
— А кроме? А что там внутри делается?
— Для этого и самому надо быть внутри. Как ты, например.
— Где сейчас я, об этом мы потом. Ты в институт свой пошел еще полгода назад?
— Ну да. Тогда это я сам по себе надумал. А теперь совпало.
Насчет «совпало» Витя и сам — чем дальше, тем больше — изумлялся про себя. Чем дальше развивались события, то есть чем дольше стояло на месте его дело с устройством к Сухорученкову, тем окончательнее он убеждался, что и впрямь ведь совпало. Полгода назад, зимой, он ведь просто рассудил, что: каждому из нас дано с рождения нечто определенное. Ну, например, наша жизнь. Мы сами. Не меньше, но и не больше. И это то, что нам дано, — это и есть всё. То, что мы можем пустить в оборот. Тогда ему казалось, что то, что ему дано — он сам, — еще не есть вещь массивная, а есть просто юноша Карданов, не обремененный, а значит, не отягченный званиями, знаниями («мы суть глубинно невежественны» — его же собственная цитата), словом, весом достаточным не обладающий, чтобы стрелки весов хотя бы вздрогнули, если бы на одну из чаш бросил он самого себя.
И что же получилось? Званиями он себя так и не отягчил, зато знаниями — весьма и весьма. Но главное даже и не эта калькуляция, а то, что на каком-то этапе (и именно этой зимой) он уже ясно ощутил, что он уже весь, так или иначе, вот такой и ничем другим — насчет веса и прочее — стать уже не может. И поэтому все, что он собирался пустить в оборот, — самого себя, — все это у него уже есть, и ждать чего-то дальше просто бессмысленно, потому что больше и сверх того ничего уже и не будет.
Это зимой. А теперь, спустя полгода, в нем ожило и зашевелилось еще и молодое чувство, на которое он и не рассчитывал уже, что когда-нибудь испытает его — что его, казалось бы, сугубо личные итоги и подведение счетов воистину совпали с громадным и внешним и что это совпадение не случайно, не лотерейно, а как будто запрограммировано всей его путаной судьбой, а чтобы сейчас, к этому времени, так все стояло, — надо ведь было тогда, по зиме, как будто ему кто шепнул, что именно начнет разворачиваться ближайшей весной, и так и совпало, а живи он в средневековье, непременно бы кто сказал, что были ему тогда, по зиме, видение и голос.
— А совпало пока только одно, — пробурчал Гончаров, — как ты тогда был без работы, так и сейчас. А кадровый вопрос — лакмусовый. Скажи мне, какие кадры ты выдвигаешь, и я скажу тебе, зачем, с какой целью ты это делаешь.
— Всему свой срок, и кое-что двигается.
— Нет, Витек, пока у них как следует не приперло, оставаться тебе вольным внештатником и никогда не попасть туда, где можно хоть что-то решать. И хочешь, я тебе открою последний комизм джунглей, под названием «наша цивилизация»?
— С последним погоди, а то расходиться придется.
А голос Гончарова тем временем вполне уже после потрясения в ресторане вошел в норму, и сам он вполне уже вошел в колею и выдавал Виктору объективную картину, как это все выглядит — его трудоустройство — глазами добрых людей: