Увидя, что Карданова ассимилировать никак невозможно, а с другой стороны, и закрыть глаза, игнорировать его существование в родном коллективе тоже нереально, Люда было уже приготовилась к схватке гигантов. К длительной и, может быть, изнурительной борьбе за свое лидерство, влияние, за власть свою, далеко не парламентским путем достигнутую. Но уже в конце первого года совместного обучения она обнаружила, что и этого не предстоит. Что-то тут другое.
Карданов по своим данным вполне мог стать влиятельнейшим лидером оппозиции — этого Людмила сама перед собой никогда не отрицала, — но оказалось… что так и не смог. Кроме его данных, всем им — явным и скрытым бунтовщикам против Людиного влияния, справедливо или несправедливо обиженным, неоцененным, потенциальным перебежчикам из ее лагеря, — всем им требовался он сам: со всеми потрохами, целиком, с плотью и кровью, со страстями и увлечениями в придачу. В первое время к нему шли, примыкали, совсем прямо как к мятежному полководцу, дерзко разбившему свой шатер вне стана верховного командования. На математике, например, стоило Льву Абрамовичу записать на доске условия какого-нибудь хитрого преобразования и, обернувшись к классу, с особым, коварным доброжелательством пробурчать (как будто предлагал отведать немыслимое по вкусноте, но чем-то и опасное яство): «Ну-с, так кто попробует этот примерчик? Кажется, вывести несложно?» И в тишину над классом бухал чей-то анонимный басок с задних рядов, с Камчатки: «Карданова спросите. Чего тянуть?»
Сначала Люда принимала такие вызовы на сцену за обычную тактику нерадивых, считала инстинктом самосохранения, излюбленным их занятием вызывать огонь не на себя. Но затем быстро она раскусила, что за понятным вполне общеклассным настроением бесплатно поприсутствовать при противостоянии одного из своих с несвирепым и непедагогичным, но все-таки взрослым, а значит, автоматически из другого лагеря дядей, что за этим стояла и готовность предоставить Карданову лишний шанс. Желание некоторых лишний раз зафиксировать его лидерскую роль, его способность — не математическую, вполне и так всем ясную, а человеческую. Способность и даже обязанность взять на себя, щитом послужить, в общем, как говорилось в оные годы, опчеству послужить. Ежели что.
Однако же Карданов лидером оппозиции — и Люда это четко увидела — так и не стал. Все его прекрасные качества оставались при нем, то есть он их не прятал, не зажимался, демонстрировал и чуть ли не врассыпную, пригоршнями рассыпал и одаривал. Данные, качества — да. А вот его самого — как бы и не было. Странный эффект получался. Если вопрос ставился ребром, конфликт какой-нибудь разражался, допустим, то Витя в полный голос и без всякого понуждения, без всяких оглядываний на лица и группировочки заявлял то, что думал. Тут все было правильно. И роль Витя играл определенную, без вариантов. Но резкие столкновения, конфликты принципиальные, когда гудит класс и домогается справедливости глобальной, — редкость. А жизнь складывается из мелочей. (Еще, кстати, один из афоризмов Катиной мамы, будущей тещи Юрия Гончарова.) В мелочи же Витя не вникал. Не участвовал. Полутона и полуправды запутанные — а они всегда запутанные, — не различал и с сочувствием не вслушивался.
Не входил в это Витя, отсутствовал.
Так и получалось: дойдет до прямого расчета, Карданов — за справедливость и вообще за разумное течение событий, за обсуждение демократичное и непредвзятое. Но существовать-то приходилось с Людочкой и ее кланом. Потому как она присутствовала в жизни класса плотно, ежеминутно, и мелочи жизни составляли как раз для нее естественную среду обитания. Ими она и жила, их-то подолгу и со вкусом обсуждала с лицами, до которых они касались, из мелких кончиков и обрывочков и ткала весомую, ощущаемую, отнюдь не воздушную сеть своего присутствия.
Вполне все это разглядев, Людочка насчет смены флага беспокоиться перестала. Во многих отношениях Карданов оставался, конечно, — и до самого вручения аттестатов так и остался — бельмом у нее на глазу. Даже королю не всегда уютно обстряпывать свои делишки, имея под боком шута, все видящего, все понимающего и в любой момент могущего брякнуть что угодно. Прямо в глаза. А Карданов шутом не был. Сам кого угодно — вплоть до директора школы — обшутить мог. А чтобы его — за все четыре года четырех раз не насчитаешь.
Не шут и приручению не подлежит. Людочка и по-хорошему и по-плохому пыталась. По-хорошему самым ее заметным предприятием стала история с Анастасией Колосовой. Анастасия дополнила их восьмой, отстав от своего поезда, оставшись на второй год, что и само по себе казалось довольно странным. Во-первых, второгодничество в старших классах — явление и вообще-то редчайшее. А во-вторых, Анастасия — жутко, кстати, не любившая, когда ее называли как-нибудь иначе, Настей или Настенькой, — предстала слегка удивленному, даже заинтересованному коллективу вовсе не серым мышонком, безнадежно неотмываемым в своей серости, не тупицей, но и не хулиганистой атаманшей, твердо исповедующей философию: и в колонии люди живут. Значит, не тупая и на учете в милиции не состоит. Ни то, ни то. Тогда почему же на второй год?
Поинтересовался заинтригованный коллектив с месячишко, порасспрашивал шепотком среди своих, да и перестал. Известное дело — чахнет огонь без доступа кислорода. А информации решающей ниоткуда не поступало. И впрямую — у самой Анастасии — по деликатности и робости никто не спрашивал. Робость легко можно было и понять. Анастасия предстала перед новым своим коллективом со спокойствием и достоинством, совершенно не вязавшимися с каким-то застиранным, перелицованным словцом «второгодница», от которого за версту пахнет неполноценностью без претензий. Какая уж там неполноценность — высокая — почти с Гончарова ростом, чуть выше, значит, чем Витя Карданов, — статная, чуть золотистая шатенка с развернутым, как у пловчих, плечевым поясом, с формами, совершенно обозначенными, даже уже законченными, не по-девичьи, а по-женски плавными. Крупная, красиво посаженная голова, крупные ноги и руки, но без всякого намека на массивность, без намека на несоответствие, топорность, неотшлифованность. Выходила к доске, шла по проходу между партами легко, бесшумно, как, допустим, в горах крупное, грациозное животное переступает по немыслимой крутизне, так что и камешек не сорвется. Серые глаза ее смотрели на ребят и учительницу слегка улыбчиво, спокойно и в общем доброжелательно. Почти ласково. Статуарность почти античная — такое преобладающее впечатление оставляла ее внешность.
Невероятным казалось, что она всего на год старше других, хотя по логике вещей и по документам именно так и выходило. Совершенно зрелая и гармонично развитая женщина — так сказал бы каждый, зашедший к ним с улицы.
Анастасию перевели к ним учиться в восьмом классе из соседней школы на Большой Бронной — обстоятельство тоже, в общем-то, неординарное и намекающее на какую-то историю. Люда, разумеется, поначалу именно на этот намек клюнула и попыталась, что называется, навести справки. Но, оказалось, что учительский коллектив той школы в содружестве, вероятно, и с районо и с родителями, успел провести мастерскую работу по ликвидации доступа посторонних к прямой информации. В интересах как школы, так и самой Анастасии, чтобы она спокойно могла окончить десятилетку, не меняя местожительства и не забиваясь куда-нибудь в отдаленную школу, где бы ее уже никто решительно не знал.
Разумеется, Люда сразу постаралась приблизить к себе столь колоритную личность. И не без успеха. Сблизились они на иной, правда, основе, и установились у них другие отношения, чем в случае с Танечкой Грановской. Их стало теперь двое взрослых, совсем по-разному одаренных и на разное ориентированных, но одинаково взрослых. Это и притягивало друг к другу. Совершенно очевидная взрослость Анастасии не признавалась, кажется, в ее собственной семье, в ее доме за факт случившийся, а потому и неоспоримый. И Людочкина квартира быстро превратилась для Анастасии в необходимую отдушину.
И вот, уже к Новому году, то есть всего через несколько месяцев после своего появления в их восьмом «А», Анастасия, застав Люду у нее дома одну, внезапно призналась ей в простых словах и даже не очень возбужденным тоном, что влюбилась в Витю Карданова. И так же просто, даже с оттенком спокойной горестности продолжила, что страдать молча — занятие, конечно, романтичное, но, на ее взгляд, годится оно только для тех, кто любит по-книжному или вообще потому, что все вокруг влюбляются. Анастасия же, как она спокойно объяснила Люде, влюбилась в Карданова совершенно реально, то есть хотела находиться рядом с ним и в школе, и вне школы каждый день, каждый вечер, все время. Находиться рядом, слушать его, быть с ним — куда бы это ни привело в дальнейшем.