Лучше смиряться духом с кроткими, нежели разделять добычу с гордыми.
[Притчи 16:18, Синодальный перевод]
Мне стало не по себе от прочтения этих стихов. Когда я прочел другие выделенные отцом места, у меня сложилось впечатление, что наиболее всего его терзала тема богатства. Я удивился, ведь всегда считал, что отец — неисправимый капиталист и охотник за деньгами. Я даже был уверен, что он женился на Хелене только из-за ее благосостояния. Неужели что-то заставило его пересмотреть свои взгляды? Когда денег у него стало в избытке, они перестали представлять для него какой-либо интерес? Я не думал, что отца занимают духовные вопросы. Наша семья всегда была только формально верующей. Мы все были крещены в католической церкви и праздновали Рождество и Пасху. Мы чтили добродетели христианства, но на практике никогда к ним не стремились, полагая, наверное, что они несостоятельны в современных реалиях.
— Каждое утро, до того, как твой отец пропал, когда я входила сюда, что пригласить его спуститься к завтраку, я заставала его за чтением Библии. Каждое утро, без исключения, — заверила Элизабет.
Я ощутил внутренний диссонанс. В голове складывался противоречивый образ отца. Этот человек бросил мою мать и изменил второй жене. Да и любил ли он ее, несчастную Хелену, или лишь прельстился ее богатством? Миссис Фостер же описывала его, как верующего человека, ежедневно изучавшего Священное Писание. По интонации ее голоса, когда она говорила о моем отце, можно было уверенно сказать, что он вызывал в ней глубокую симпатию.
— Он часто просил меня побеседовать с ним, и мы обсуждали различные места Писания, и во многом, даже почти во всем, наши суждения сходились. Чего не скажешь о миссис Дальберг-Актон.
— Она неверующая? — спросил я.
— О, нет. Я думаю, нет. Даже совсем наоборот, очень верующая. Только у нее какая-то болезненная вера, и я думаю, она бы предпочла не верить вовсе.
— Как это «болезненная вера»?
— О, я бы хотела тебе объяснить, но сама до конца этого не понимаю. Ты сам это почувствуешь, общаясь с ней. А какая она несчастная! Несчастная женщина. И такая ранимая…
Я заметил в общении с Элизабет, что она любила охать, ахать и причитать, заламывая руки.
— Отец любит ее? – спросил я и, не дав ответить, добавил, — Или он любил Лили? Почему он изменил миссис Дальберг-Актон?
— Этого я сказать не могу — любит ли он Хелен или нет, — отрезала Элизабет, — Но Лили он никогда не любил, это я знаю наверняка. Я думаю, твоя мать — единственная женщина, которую он когда-либо по-настоящему любил. И тебя он любит, Томас, и очень сожалеет, что оставил вас. Часто он признавался мне в этом и делился со мной своей горечью.
— Я думаю, вы ошибаетесь. Если бы это было так, он бы вернулся к нам.
— Все не так легко, Томас.
— Все предельно легко.
Миссис Фостер лишь грустно улыбнулась и не стала продолжать спор.
— Это очень славно, что ты взял с собой Библию, — она вернулась к прежней теме разговора, — Если ты не будешь укрепляться в Слове Божьем, Хелена очень скоро разрушит твою веру. Если под твоими убеждениями нет прочного основания, они разлетятся по ветру как пыль.
— Я не так податлив, миссис Фостер. Нужно привести весомые аргументы, чтобы разубедить меня в чем-либо, — ответил я самонадеянно.
— Знаешь сколько весомых аргументов Хелена приведет, чтобы заставить тебя переменить свое мнение на счет чего угодно? Ни одного. Она просто задаст нужные вопросы, и ты сам придумаешь на них ответы, которые перевернут твое представление обо всем, во что ты верил прежде.
Предостережение Элизабет оказалось пророческим, но в тот момент я был слишком высокого о себе мнения, чтобы прислушаться и насторожиться.
Казалось, она хотела добавить что-то еще, но ее речь прервалась громким стуком. В дверном проеме появился тот самый старик, который встретил меня на пороге дома. В его руках был поднос, на котором были тарелка ароматного супа из красной чечевицы, хлебная корзинка с арабской лепешкой и хрустящими галетами, блюдце с двумя дольками лимона и несколькими кубиками сахара, чашка горячего чая и две розетки: одна с черничным вареньем, другая с медом. Старик смерил меня холодным взглядом, поставил поднос с едой на стол, а после, удалился, не сказав ни слова. Эта выходка привела меня в замешательство. В его лице читалось неподдельное презрение ко мне, и я не мог понять, чем же я так ему не угодил, что за все время, он не удостоил меня ни единым словом. Элизабет заметила мое негодование.
— Он тебе неприятен, правда? — с горечью в голосе спросила она.
— Не стану скрывать, он производит не самое приятное впечатление.