— Дорати, милая, нехорошо отбирать игрушки у сестер, — ласково обратилась Хелена к девочке.
— Но, у них два чайника, а у меня ни одного, — нахмурилась Дорати, — Мне тоже нужен. Мисс Долли хочет чаю.
Мисс Долли была тряпичной куклой из рогожи с черными пуговицами вместо глаз, которую Дорати прижимала к груди. Близняшки же играли с Барби. Кукла Барби, которая в настоящее время известна девочкам по всему миру, на тот момент только недавно была впервые выпущена в продажу и представляла собой совершенно новаторскую и смелую игрушку. Прежде игрушки для девочек представляли собой пупсов, которых нужно было нянчить. Барби стала первой куклой, изображающей взрослую девушку.
— Эшли, почему вы не делитесь с Дорати? Вам разве недостаточно одного чайника?
— Но маа-ам! – заканючила Эшли. — Нам нужно два чайника! В одном мы кипятим воду, а другой — для заварки! Разве по-настоящему не так делают?
— Пожалуй, так — пожала плечами Хелена, — Почему бы вам не устроить совместное чаепитие?
— И пригласить к нам за стол этого Франкенштейна? — Эшли указала на тряпичную куклу Дорати, — Ну уж нет.
— Дорати, где твоя Барби? — поинтересовалась Хелена, — Почему ты играешь с этой уродливой куклой?
Дорати обиженно нахмурилось. Ее оскорбило нелестное высказывание в адрес мисс Долли. Спустя минуту черты лица девочки слегка смягчились и она сказала не сердито, но грустно:
— Да, она некрасивая. Но ее мне сшил Гарм. Барби все одинаковые, а мисс Долли такая одна. Я люблю ее. Я ведь тоже некрасивая, но вы ведь меня любите?
Хелена растерялась от слов девочки.
Дорати бросила на меня беглый, смущенный взгляд и улыбнулась кроткой, испуганной улыбкой.
Все во мне перевернулось! Ее улыбка заставила меня проникнуться к этому чистому, невинному ребенку самой трепетной любовью. В мгновение ока эта несимпатичная девочка облеклась в наряд из невидимой глазу, но проникающей в самое сердце, красоты, которая, наложившись на ее неправильные черты, сделала их самыми прелестными. Я улыбнулся Дорати в ответ, а она еще больше залилась краской, учащенно заморгала, порхая белесыми ресничками и наскоро отвела глаза.
Я допил чай и вернулся в комнату отца.
Там меня ждала она — роскошная, со сверкающим новизной красным корпусом, IBM Selectric. Мне хотелось припасть к клавиатуре и не вставать из-за письменного стола, пока вся моя рукопись не будет напечатана.
Отказ издательства огорчил меня. Когда я получил его, около недели я находился в подавленном состоянии. Но я не отчаялся полностью и собирался разослать копии в другие издательские дома. Теперь, когда у меня была собственная печатная машинка, ничто не преграждало путь к мечте.
Не счесть, как много раз, в процессе работы над романом, поставив точку в конце очередного предложения, я останавливался, и задавался мучительным вопросом: зачем я пишу? Не зря ли я пачкаю бумагу? Руки опускались от осознания, что никому в мире нет дела до моей писанины, кроме меня самого.
Человек так устроен, что он привык получать вознаграждение за свой труд. Когда он не видит наглядного результата своей деятельности, он утрачивает мотивацию продолжать работу. Какого вознаграждения жаждет писатель? Признания читателей. Но оно приходит запоздало, когда в нем уже нет нужды. Автор может получить его, только тогда, когда допишет книгу; тогда, когда оно уже не сможет служить стимулом для работы над ней. Откуда же взять автору топливо для творчества? Что поддержит его в начали пути? Ему нужна внутренняя мотивация.
Как много сюжетов рождалось в головах людей, и как мало из них стало книгами. Большая часть из них так и осталась невоплощенными задумками. Чтобы придумать удивительный сюжет, нужно богатое воображение, но чтобы дописать книгу до конца нужны упорство и титаническая сила воли. Первым обладают многие, вторым — единицы. Я гадаю, сколько поистине невероятных сюжетов было придумано людьми — сюжетов, которые по увлекательности и наличию неожиданных поворотов превосходят любые знакомые нам истории, но они, к сожалению, никогда не станут нам известны, потому что их автор не обладал достаточной силой и ответственностью, чтобы помочь им родиться на свет.
Возможно, моя история не была чем-то исключительным. Но я чувствовал ответственность за то, чтобы ее рассказать. Я не хотел, чтобы она была похоронена в моем сознании, и ушла со мной в могилу, так и не увидев света. Это было бы несправедливым по отношению к ней, и к людям, которые могли бы с ней познакомиться. Я не мог этого допустить. Я не хотел чтобы такое такое тяжкое преступление было на моей совести.