В руках искусного рассказчика, слово уподобляется мягкой глине, и из нее он способен слепить любые фигуры: замки, сказочных зверей, сцены небывалых баталий. И все это предстает перед нашим мысленным взором так явно, что невольно кажется, что можно дотянуться и пощупать.
Слова — словно разноцветная пряжа на ткацком станке, и умелый писатель плетет из нее виртуозный узор сюжета. Однако, при всем хитросплетении повествования, язык автора должен оставаться простым и понятным. В стремлении к излишнему красноречию, некоторые пишут настолько замысловато, что читателю с трудом удается распутать узлы авторских смыслов.
Автор — это капитан судна, а слова — бегучий такелаж. Опытный писатель, знает, когда затянуть, а когда распустить тросы, чтобы, когда нужно, замедлить ход сюжета, а когда необходимо, пустить его на всех парусах.
Богатый словарный запас — необходимый инструментарий писателя. Скудность языка приводит к скудности мысли. Слово — живое воплощение мысли и обязательное условие разумности. Homo sapiens и Homo loquens — одно и то же. Пока человек не стал говорящим, он не был разумным. Без слов мыслить невозможно. Сократ говорил, если человек знает наименование вещи, он постигает и ее природу. Если же для выражения какой-то мысли нет подходящих слов, то и сама мысль будет существовать лишь в виде призрачного ощущения, смутной тени на стенках сознания.
И все это при том, что язык, в сущности — абстракция и условность. Слово — это лишь набор фонем или графем в определенном порядке, и этот конкретный порядок по общему соглашению обозначает какой-то концепт, вызывает в сознании некий мысленный образ. Но именно эти условность и абстрактность, позволяют слову принимать столько различных форм. Слово — это хлеб; слово — это мёд; слово — это меч. Словом можно утолить духовный и интеллектуальный голод. Красноречивое слово — услада для ушей и для души. Словом можно ранить и даже убить. Одно лишь слово отделяет приговоренного от смертной казни.
Я мог бы придумать еще множество аллегорий, чтобы описать природу слова, однако, боюсь примкнуть в ряды своих излишне многословных коллег.
Наиболее красноречиво, коротко, но емко, о значении языка высказался еврейский царь и мудрец Соломон. Его выражение может казаться гиперболическим, однако, оно удивительно точно, и им я и хочу кончить мои размышления о слове: «Смерть и жизнь — во власти языка, и любящие его вкусят от плодов его».
Начав вести записи в тот день, я не подозревал, что, несмотря на всю мою любовь к слову, мне придется вкусить от него самых горьких плодов. Я не мог и предположить, что орудие моего труда, — эта прекрасная страстно-красная пишущая машинка, — произведет на свет орудие убийства.
***
Я был вынужден отвлечься от работы на машинке на ужин. После откровенного ночного разговора, я не видел Хелену весь день, и за трапезой посылал ей многозначительные взгляды, но она, казалось, намеренно не замечала их, и ни разу не посмотрела в мою сторону. Она впоследствии всегда придерживалась такой стратегии: сначала привлекала меня к себе, затем отстранялась. Я не понимал, было ли это обусловлено ее переменчивым настроением, или то была какая-то хитрая уловка. И то, и другое, могло быть верным, так как Хелена была умелым манипулятором, и в тоже время обладала весьма непостоянным характером. Она была словно спичка: в миг зажигалась, чувства ярким пламенем вспыхивали в ней, но как только они, казалось, достигали апогея, так же быстро затухала, становилась непроницаемой и холодной, и лишь струя серого дыма окутывала ее личность загадочной пеленой. Чем больше я узнавал о ней, тем более понимал, как многого я о ней не знаю, а впоследствии оказывалось, что и то, что я знал о ней, было неправдой.
Чем более она открывалась мне, тем больнее мне было впоследствии справляться с ее отстраненностью. Она искусно жонглировала моими эмоциями, подбрасывая вверх то одну, то другую. Спектр моих чувств варьировался от небывалого воодушевления, до глубочайшего уныния. И все же я продолжал тянуться к ней, жаждал разговоров с ней, даже зная, что после она вновь закроется, сделает вид, будто и не было между нами этих минут искренности, когда она обнажала передо мной свои слабости и страхи. Я знал, что мне будет больно, и все же желал этой боли. Человек лжет или сам себя вводит в заблуждение, когда говорит, что хочет быть счастливым. Прежде всего, каждый хочет ощущать себя живым. Счастье достаточно однообразно, а чтобы почувствовать жизнь, нужно испытать все оттенки эмоций, включая боль, зависть, ненависть, тоску и скорбь; сожаление о содеянном, и о том, чего не сделал, хотя следовало; непреодолимую тягу к недостижимому, желание запретного, любовную лихорадку, когда заранее знаешь, что все обречено, но все равно добровольно идешь к пропасти, лишь бы на миг, перед самым обрывом, ощутить себя живым. Ничто так не противно человеку, как счастье, и хотя он не признается себе в этом, подсознательно знает это, и поэтому часто совершает поступки себе во вред.