Я стыдился приглашать к себе гостей. Бледно-желтые обои на стенах нашей затхлой квартиры местами отклеивались, ветхие половицы скрипели, мебель была покрыта толстым слоем пыли и осыпавшейся с потолка извести, и на вид была готова в любой момент рассыпаться в труху. Мама редко прибиралась, лишь прятала хлам по углам, когда к ней приходил очередной кавалер.
Несмотря на то, что денег порой не хватало на предметы первой необходимости, мама упрямо не хотела отказывать себе в новых нарядах и дорогих духах. Бардак, который творился в ее жизни и душе, она оставляла дома и, заперев его на ключ, каждый раз выходила из квартиры свежей, напомаженной, благоухающей, в ярком элегантном платье. Меня же она наряжала в обноски, за что я стал предметом постоянных насмешек и в новой школе. Я жаловался на это, но мама отвечала: «Ты — одаренный мальчик. Ты пробьешь себе путь в жизни упорством и умом. А все, что есть у меня — хорошенькое личико и точеная фигурка, и мне нужно это подчеркивать». Ее расточительность была одной из ключевых причин наших непрекращаемых ссор.
Отец приезжал на каждое Рождество, День Благодарения и мой день рождения и одаривал меня дорогими презентами, купленными за счет новой жены. Лет до четырнадцати, я наивно полагал, что «папочка» — любящий родитель, который мог достать для меня любую диковинную штуку, а мама — глупая женщина, которая из-за упрямства и безрассудного транжирства довела нас до нищеты. И только после я осознал, что отец лишь пытался откупиться от меня пустыми безделушками, когда мама, хотя и не могла обеспечить меня необходимым и порой принимала неразумные решения, день ото дня одаривала меня бескорыстной любовью. Вместе с этой мыслью, в моем сознании возникли слова британского антиутописта:
Когда любишь кого то, ты его любишь, и, если ничего больше не можешь ему дать, ты все таки даешь ему любовь.
На мой восемнадцатый день рождения отец не приехал вовсе. Неделю спустя нам с мамой пришло извещение, что отец пропал без вести, и я категорично решил отправиться в Централию и разобраться, в чем дело.
***
К семи часам вечера мы добрались до Гордона. На перекрестке грузовик остановился. Я поблагодарил бородача за оказанную услугу, отстегнул ремень, забрал свой чемодан и выпрыгнул из машины. Несколько минут я смотрел вслед отъезжающему грузовику, пока тот совсем не скрылся из виду. Тающая вдали машина забрала с собой последние лучи догорающего осеннего солнца. На улице воцарились сумерки.
С четверть часа я простоял на обочине с вытянутой рукой, поднимая большой палец вверх. Никто не остановился. С наступлением темноты похолодало. Я озяб и до конца застегнул молнию плаща. Отчаявшись поймать попутку, я решил идти пешком. По моим подсчетам до Централии оставалось чуть более шести миль.
Я шел почти на ощупь. Сумрак дороги лишь изредка рассеивался светом фар, проезжающих мимо машин, которые упрямо не останавливались, сколько бы я не махал рукой.
Я влачился вдоль дороги в одинокой тишине. По правую сторону была роща с голыми деревьями, крюковатые ветви которых торчали во все стороны и путались между собой, образуя черную паутину на фоне синего ночного неба. От каждого малейшего шороха меня бросало в жар, и сознание будоражили чудовищные картины того, что могло провоцировать эти звуки. Я мог поклясться, будто слышал, как кто-то нашептывал мне нечто зловещее шипящим голосом, но вскоре различил в этом звуке чавканье слякоти под моими ботинками.
К середине пешего пути, я перестал настороженно прислушиваться к шорохам вокруг. Я позабыл о пугающем окружении, так как всякую тревогу вытеснила усталость. Мои ноги промокли и очугунели. Я едва волок их. Рука, в которой я держал ручку чемодана, окоченела от холода и ныла от тяжести. На каждом шагу чемодан больно ударял по лодыжке. В желудке неприятно посасывало. Я взвыл и бесстыдно захныкал от бессилия, зная, что на мили кругом ни души, чтобы меня уличить.
Расстояние в шесть миль я преодолел за три часа, и в десять тридцать вечера я, усталый и измотанный дорогой, уже плутал по узеньким улочкам незнакомого мне ранее городка, в поисках Фаргейн-стрит. Я осведомился у проходящего мимо по тротуару пожилого мужчины, как мне лучше пройти, на что он указал мне вперед в том направлении, в котором я шел, и сказал:
— Прямо по Второй улице, до кладбища Одд Феллоуз, затем налево. Неприметная улочка.
Я поблагодарил старика и уже двинулся дальше, когда тот прокричал мне вслед трясущимся голосом: