Я обратил внимание на эту деталь в характере Марка. Если бы кто-то пожелал навредить моему отцу с целью каким-то образом обогатиться, едва ли это был Марк. Он казался совершенно безобидным малым, который умел наслаждаться простыми радостями жизни и едва ли придавал большое значение деньгам.
— Марк хорошо устроился, — продолжала Элизабет, — Хелена пригрела его у себя под боком. Они любят вечерами в гостиной посидеть, поговорить о том- о сем. Беседы их, правда, часто в споры перетекают, так как смотрят они на все по-разному. Хелена все видит в траурных цветах, а Марк — мальчик жизнелюбивый, и для счастья ему немного нужно. Жизнь для него — продолжающийся изо дня в день праздник; а для нее — испытание.
Марк, впрочем, и отцу твоему полюбился. Такой мальчик, как он, с каждым сумеет поладить. Часто они, то в шахматы, то в картишки сыграют. Правда, в тишине. Едва ли перекинутся парой слов. Пол знает, что Марк с Хеленой душа в душу, и если он разговориться с мальчиком, тот непременно все Хелене передаст. Марк, в каких бы хороших отношениях не был с Полом, всегда на стороне Хелены. А Хелена с Полом, осмелюсь сказать, уже давно опротивели друг другу.
После рождения Дорати начались у них бесконечные раздоры. Но не из-за измены, как таковой, нет. Там есть нечто большее, какое-то другое несогласие, разность взглядов в каком-то фундаментально важном для обоих вопросе, в котором на компромисс никто из них пойти не может. Мне уж не известно, что там такое, но это нечто куда значительнее, чем пресловутый адюльтер. Так как к согласию они прийти никак не могут, они и живут в одном доме по разным углам, и каждый нашел себе отдушину: Хелена в Марке, а твой отец во мне. Я же их обоих люблю, и у меня сердце разрывается от того, что они никак не могут примириться.
«Действительно», — подумал я, — «все показания сходятся».
Рассказ миссис Фостер не противоречил словам сонливого Билли.
— Говорите, какое-то между ними разногласие? — переспросил я, — Может, Хелена его и того… Мотив-то есть.
— Того это чего? — глаза старушки округлились.
Я провел большим пальцем по шее.
— Да ты что, шутишь что ли? — нервно рассмеялась Элизабет, когда поняла, к чему я клоню, — Нет, это ты, друг, фантастику выдумываешь. Ушел он и всё. Давно намеревался, в тягость ему было с Хелен. Взял и ушел, нет тут никакой тайны.
Я скептически отнесся к этому заверению и впоследствии обнаружил, что то была не просто тайна, а целая вереница заговоров, обманов и секретов.
— Ушел, никому ничего не сказав? — не отступал я.
— Кому же ему было говорить? Ни с кем, кроме меня, он не общается, а будь я на его месте, кому угодно, но себе бы не рассказала. Растрепу ведь. Болтливая я старуха.
Последняя фраза Элизабет была только на половину правдива. Хотя в данном повествовании я часто ласково называю ее «старушкой», старухой она вовсе не была, лишь только вступала в преклонные лета. Ее доброе, приветливое лицо еще оставалось свежим и подтянутым. Морщин на лице не было вовсе, кроме паутинок возле лучезарных глаз. Глядя на Элизабет, я видел не более, чем младенца, потому что к своим годам она так и не набралась мудрости и оставалась по-детски наивной. Возраст в этом доме вообще был ненадежным показателем, когда на одной чаше весов была молоденькая Хелена со взглядом человека, испытавшего все тяготы жизни, а на другой — болтливая старушка Лиззи, которая своей неспособностью держать язык за зубами оказала мне большую услугу в разоблачении многих секретов дома Дальберг-Актонов.
— За ужином ты сказал, что вы ходили в магазин мистера Олдриджа, — перевела тему Элизабет.
— Так и есть, — подтвердил я.
— Мистер Олдридж — славный человек, — улыбнулась старушка. В уголках ее глаз вновь расползлись морщинки.
— Вы знакомы? — удивился я.
— Он ходил в нашу городскую церковь вместе с женой, когда та была жива. Она была милой женщиной, очень набожной. К сожалению, она покинула нас много лет назад. Надо заметить, что Альфред почти не скорбел об утрате, что всех озадачило, ведь никто не мог бы усомнится в том, как горячо и искренне он любил супругу. Я спросила у него, как ему удается так стойко держаться, на что он ответил, что скорбь не вернет человека — в ней нет пользы ни для почившего, ни для живых. Он сказал, что несправедливо сетовать на судьбу, за то, что та отняла у него возлюбленную, ведь она же, в первую очередь, подарила ему ее. «Любовь», — сказал он, — «сокровище, которое жизнь дает нам на хранение на неизвестный срок. Мы не знаем, когда она попросит свое назад, и можем лишь бережно относится к этому дару, пока он в наших руках, а когда придет время, благородно отдать его».