— Зачем мне слушать то, что я слышал уже тысячу раз? Если бы ты сказала что-то новое, я, может, и послушал бы, — процедил я сквозь зубы.
Мама сдалась, тяжело вздохнула и, отвернувшись, разрыдалась. У меня защемило сердце, и я признал в душе, что пусть я был бы тысячу раз прав, это не стоило той боли, что я ей причинил.
Я было потянулся обнять ее, но в то же мгновение передумал. Я долго вынашивал обиду на нее. После того, как отец оставил нас, наше общение разладилось, стало сухим и холодным. Мы отдалились и перестали проявлять друг ко другу ту нежность, которая присутствовала в наших отношениях, когда я был ребенком. Мы жили словно на пороховой бочке, и любое неосторожное слово могло спровоцировать конфликт.
Не стану отрицать, она была женщиной доброй и мягкой, но неизощренной умом. Она знала, что я считаю ее глупой, и это ее оскорбляло. Но мы любили друг друга, хоть и не признавались в этом. Я до самой смерти, если по милости богов она будет мне дарована, не прощу себе, что не обнял ее тогда. Если бы я знал, что то был последний раз, когда я мог это сделать…
Я пробудился от воспоминаний, так как остро почувствовал на себе чей-то взгляд. Будто кто-то следил за мной. Действительно, я заметил, как штора одного окна в первом этаже колыхнулась.
Я пошел по дорожке неторопливо и даже как-то нехотя, но без колебаний.
Моя рука впервые дрогнула, когда я наконец достиг массивной эбонитовой двери и поднес палец к звонку. Какая-то неведомая сила отдернула меня в тот момент. Я часто думал впоследствии, как бы сложилась моя жизнь, если бы я поддался тому предчувствию: вернулся в солнечную Филадельфию, извинился перед матерью и пил с ней чай из ее любимых изящных фаянсовых чашек, которые выглядели чужеродными в нашей грязной и затхлой кухне. Антикварный сервиз веджвудской мануфактуры был единственной ценностью в нашем доме, которую мама не продала. Этот набор чайных чашек с блюдцами родителям подарили на свадьбу, и мама хранила его с ностальгическим трепетом. Несмотря на то, что мама плохо отзывалась об отце, она никогда не переставала его любить. Я знал это, благодаря тому сервизу и джазовым композициям о несчастной любви, которым мама подпевала.
***
Я все-таки нажал на кнопку. Раздался звон, от которого я вздрогнул. В то же мгновенье за дверью послышалось какое-то движение. «Как будто действительно поджидали», — подумал я тотчас. Я заранее известил Хелену, что собираюсь приехать в ближайшее время, но не предупреждал, в какой день.
Дверь отворилась, и из-под стекол очков с тонкой круглой оправой на меня сверкнули два вострых, злобных глаза. Передо мной предстал сухой старик с седой, лысеющей головой. Несмотря на то, что возраст давил ему на плечи, он был чрезвычайно высок и нависал надо мной, словно древнее иссохшее дерево. На нем была лакейская ливрея, отражающая попытки вымирающей аристократии держаться за пережитки прошлого. Под черным камзолом виднелся серый пикейный жилет, а вокруг шеи был небрежно повязан пожелтевший галстук-бабочка. Камзол был сшит, очевидно, давно, но искусно и с претензией на грацию, признаком которой были вычурные басоны на рукавах. Теперь же одеяние выглядело истертым и поношенным. Воротник рубашки и брюки были измяты. Мое особое внимание привлек большой ржавый ключ, висевший на поясе дворецкого. Меня сразу взволновал вопрос, какую дверь этот ключ отпирал.
Старик был сутул. Оставшиеся волосы, паклями спадающие с висков, были засалены. В целом, образ создавался неприглядный и отталкивающий. Лакей увидел отобразившиеся на моем лице испуг и отвращение, и по его морщинистому лицу расплылась насмешливая ухмылка. Он молча отодвинулся в сторону и жестом пригласил внутрь. Мои грязные ботинки ступили на великолепный мраморный пол цвета перепелиных яиц, и в тот момент начался ключевой период моей жизни, о котором и пойдет мое повествование.
Переступив порог дома Дальберг-Актонов, я, подобно Юлию Цезарю, перешел свой Рубикон. Это крылатое выражение, означающее точку невозврата, основано на сюжете о начале гражданской войны в Римской республике, о котором я читал в «Сравнительных жизнеописаниях» у Плутарха.
История, мифология и литература всегда были тремя наиболее увлекательными для меня сферами.
Читая древние летописи, жизнеописания деятелей прошлого или военные хроники, я убеждался, что человеческая история занимательнее и фантастичнее любого художественного вымысла. Хитросплетенная эпопея, которую пишет Бог посредством отдельных людских судеб, удивительнее любой самой замысловатой книги.
Изучая верования различных народов, я обнаружил, что мифологические сюжеты — это иносказание реальных событий с вплетением культурных особенностей и сверхъестественных интерпретаций природных явлений.