– Это твой бар?
– Он вполне окупается: аренда, счета… Я забочусь о мальчике.
– Он ведь…
Она пожала плечами:
– Из лабораторий. Может даже, один из твоих, как ты и сказал.
– Их было так много, – протянул он. – Мы делали их из любых ничейных геномов, до которых могли добраться. Они все такие, как он?
Мириам покачала головой:
– Я не знаю… за всеми детьми не уследишь. Они же не остаются детьми. Не навсегда. – Она позвала мальчика: – Кранки, ты не мог бы принести мне кофе, пожалуйста?
Мальчик обернулся, серьезно уставился на обоих, в руке еще вращается дымный шар. Кранки подбросил его в воздух, и дым, обретя свои обычные свойства, рассеялся.
– Оу-у-у… – протянул мальчик.
– Кранки, сейчас же, – велела Мириам. – Спасибо.
Мальчик пошел к стойке, а Мириам вновь обернулась к Борису:
– Где ты был все это время?
Он пожал плечами.
– На Церере, в Поясе, работал на одну малайскую фирму. – Он улыбнулся. – Никаких младенцев. Просто… чинил людей. Потом три года жил в Тунъюне, подхватил вот это…
Он показал на пульсирующую массу биоматерии за ухом.
Мириам стало любопытно:
– Это… больно?
– Он растет вместе с тобой, – ответил Борис. – Тебе вводят… семечко этой штуковины, оно сидит под кожей, прорастает. Это… может быть неприятно. Не физически, а когда ты начинаешь с ним общаться – и создается сеть.
Мириам было странно даже смотреть на ауг.
– Можно пощупать? – неожиданно для себя спросила она. Борис казался ужасно самоуверенным; он всегда был таким, подумала она, и безжалостный луч гордости и любви прошил ее насквозь, и ей стало страшно.
– Конечно, – сказал Борис. – Вперед.
Она потянулась и робко потрогала ауг кончиком пальца. Удивилась: почти как кожа. Может, чуть теплее. Нажала, ощущение, будто под пальцем фурункул. Убрала руку.
Мальчик, Кранки, принес в турке с длинной ручкой черный кофе с корицей и семенами кардамона. Мириам, налив кофе в фарфоровую чашечку, взяла ее двумя пальцами. Кранки сказал:
– Я его слышу.
– Кого ты слышишь?
– Его, – упрямо повторил мальчик и показал на ауг.
– И что же он говорит? – спросила Мириам, отпив кофе. Она видела: Борис пристально смотрит на мальчика.
– Он смущен.
– В смысле?
– Он чувствует в хозяине что-то странное. Очень сильную эмоцию – или смесь эмоций. Любовь, страсть, сожаление, надежда – все переплетено… он такого никогда не испытывал.
– Кранки!
Мириам подавила нервный смешок, а Борис откинулся на стуле и покраснел.
– Все, на сегодня хватит, – сказала Мириам. – Иди поиграй на улицу.
Мальчик заметно просветлел:
– Правда? Можно?..
– Далеко не убегай. Чтоб я могла тебя видеть.
– Я всегда могу видеть тебя, – сказал мальчик и выбежал, не оглядываясь. Она уловила слабое эхо его движения в цифровом море Разговора, потом Кранки исчез в уличном шуме.
Мириам вздохнула:
– Дети.
– Все в порядке. – Борис улыбнулся, снова молодея, напоминая ей о прежних днях, прежнем времени. – Я часто думал о тебе.
– Борис, зачем ты прилетел?
Он опять пожал плечами.
– После Тунъюня я нашел работу в Галилейских Республиках. На Каллисто. Только они там, во Внешней системе, странные. Юпитер висит в небесах, и… у них странные технологии, и я не понимаю их религий. Слишком близко к Брошенным и Миру Дракона… слишком далеко от Солнца.
– Ты поэтому вернулся? – она ошеломленно хихикнула. – Соскучился по солнышку?
– Я тосковал по дому. Нашел работу в Лунопорте, это было изумительно – вернуться настолько близко, видеть восход Земли в небе… Во Внутренней системе я был как дома. Наконец-то взял отпуск – и вот я здесь. – Борис раскинул руки. Мириам ощутила невысказанную, тайную грусть, но подглядывать она не любила. А Борис продолжил: – Я тосковал по тому дождю, что идет из облаков.
– Твой отец жив, – сказала Мириам. – Я иногда его вижу.
Борис улыбался, но паутинки в уголках глаз – прежде морщин у него не было, подумала Мириам, внезапно ощутив жалость, – темнели старой болью.
– Да, он отошел от дел.
Она вспомнила, как отец Бориса, полукитаец-полурусский, великан в экзоскелете, вместе с другими строителями бригады стальным пауком карабкается по недостроенным стенам космопорта. В такие моменты в нем было что-то величественное: все они казались там, на верхотуре, насекомыми, сверкал на солнце металл, их клешни кромсали камень, возводя стены, которые, казалось, держат мир.
Теперь она иногда видела его в кафе: он играл в нарды, пил горький кофе из бесконечных чашек хрупкого фарфора, снова и снова бросал неизменно переменчивые кости, все это – в тени здания, которое помогал строить и которое в итоге сделало его ненужным.