О Боже! Не уверена, что способна на это.
Сосредоточиться. Вперед, шаг за шагом. Не смотреть вверх — и все получится. Если ступени держат вес среднестатистического американца, то и меня выдержат.
Судорожно цепляясь за перила, взбираюсь целых двадцать минут и, наконец, выползаю на вершину; мне становится чуть лучше. Все оказалось не так ужасно. И край отгорожен прочной каменной стеной, а не каким-нибудь хлипким парапетом…
Черт. Черт, черт! Это вовсе не вершина. Нужно пройти еще кучу ступенек и — о Господи! — дощатый мост а-ля «Индиана Джонс»! Ты, должно быть, издеваешься надо мной.
Без сил опускаюсь на скамейку. О, Джексон, ты смеешься последним.
Уильям подумал, что я спятила, раз решила проделать этот путь, чтобы развеять по ветру прах Джексона. Бог свидетель, я делала слишком мало для своего мужа, когда он был жив; пожалуй, бессмысленно теперь заморачиваться. Но (рискую показаться эдакой жертвой ток-шоу) мне необходимо некое отпущение. Возможно, если я выполню долг, то начну, наконец, жить дальше.
Устало встаю и взбираюсь по последней лесенке, и вот я перед мостом. Такое ощущение, что он висит над долиной на высоте тысячи футов.
Остается только одно. Когда судьба не покоряется, непокорные идут вслепую.
Перебравшись через мост с закрытыми глазами, я приваливаюсь к скале. И замираю. Ничто не подвигнет меня приблизиться к шаткому поручню. Я стою на узком пятачке размером с собственную кухню на четырехсотфутовой высоте. Вдобавок этот пятачок под наклоном. Я могу просто взять и свалиться.
Начинаю задыхаться. С бешено колотящимся сердцем крепче прижимаю коробку. Покрываюсь липким потом. Не могу пошевелиться.
Кто-то крепко подхватывает меня за локоть.
Купер подводит меня к ограждению. Передо мной лежат Смоуки-Маунтинс. Голубой туман, давший им имя, смягчает и размывает контуры пейзажа. К горизонту змеится серебристая речка. Никогда прежде я не вдыхала такого чистого и свежего воздуха. Джексон был прав — это самый чудесный уголок природы на сотворенной Господом земле.
Вдвоем — я и его брат — мы открываем коробку. Легкий ветерок поднимает прах и рассыпает его дождем.
Купер оборачивается ко мне — его голубые глаза от горя кажутся темно-синими. Когда слезы начинают капать на мою рубашку, я, наконец, осознаю, что и сама плачу.
Он подает руку и переводит меня обратно через мост.
Для первой недели марта вечер выдался необычайно теплым. Я распахиваю витражную дверь, выхожу на балкон. Прохладный легкий ветерок шелестит дубовой листвой, раскачивая гирлянды бородатого мха. На меня надвигается черная беззвездная ночь. Рваные облака скользят по небу, скрывая и снова являя взгляду молодой месяц. Здесь нет ни уличных фонарей, ни неоновых вывесок. Лишь тьма и трепет крыльев.
Облокотившись на балюстраду, потягиваю бурбон на сон грядущий, наслаждаюсь ласковым прикосновением благоухающего ночного воздуха к обнаженной коже. Утром я уеду, вернусь в Лондон — серый во всех значениях этого слова — и закрою дверь в здешний мир навсегда. Впервые в жизни я буду действительно одинока.
Звучит нелепо — в конце концов, Джексон был моим мужем, — но до его смерти я не осознавала, как много места в моей жизни он занимал. Его тихое, подбадривающее присутствие было твердой скалой, на которой я возвела свой карточный домик. Без Джексона этот домик рухнет, рано или поздно.
Можно, конечно, уверить себя, что мое сердце разбито. Но это означало бы добавить к измене еще и ложь. Есть люди, чей уход заставляет почувствовать себя несчастным. Есть люди, чья смерть — конец всего, первородная тьма, спустившаяся на землю; от чьей смерти в голове проносится вопль, похожий на вой потерянных душ. Как ни тяжело мне в том признаться, скорбь по Джексону не достигала подобной глубины.
Глаза свыкаются с темнотой. За лужайкой есть небольшое озерцо; низко над ним пролетает сова. Я не ожидала, что буду так скорбеть по мужу, однако теперь мной владеет страх, а не дикая тоска, как у Купера. Я уже потеряла Джексона; неужели потеряю и Уильяма?
У нас все шло хорошо, наши отношения были великолепно сбалансированы. Нам обоим было что терять; мы понимали друг друга. А теперь вместо равноценного партнера я внезапно превратилась в избитое клише «другая женщина».
Осознает Уильям это или нет, отчасти моя привлекательность для него заключалась в недоступности. Мне не приходилось строить из себя недосягаемую, потому что при наличии Джексона я ею и была. А теперь все не так. Вполне возможно, Уильям уже в штаны наложил и готов спасаться бегством. И, если совсем начистоту, я не могу его винить. Если бы он ушел от Бэт, я бы испытывала то же самое.
Люси считает меня бессовестной (в лучших подругах есть один минус: они хорошо вас знают), но это не совсем правда. Вот, скажем, роман с Уильямом. Если бы не я, на моем месте была бы другая; причем она, возможно, хотела бы носить обручальное кольцо вместо Бэт и ни перед чем не остановилась бы, лишь бы заполучить его. Я никогда так себя не вела. Я дала себе обещание не красть чужих мужей.
Это легче легкого, когда нет соблазна. Можно, конечно, попытаться выдать мое поведение за альтруизм, однако простая правда в следующем: я всегда была слишком жалкой трусихой, чтобы решиться бросить Джексона.
Теперь, когда его нет, мои моральные высоты уже не кажутся достойными восхищения.
На секунду пытаюсь вообразить, как бы я сосуществовала с Уильямом в реальной жизни. Каждое утро просыпаться вместе, по выходным бездельничать, почитывая газеты и журналы, по велению каприза вдруг срываться на праздники в Париж на «Евростаре». Теперь, когда я стала вдовой (все никак не привыкну к этому слову; оно неизменно вызывает в воображении образы греческих старух в черном, собирающих оливки), мне придется привыкнуть столько всего делать самой. Если только…
Что тебе нужно, Элла? Чего ты на самом деле хочешь?
Впервые в жизни я не могу дать себе честного ответа.
Вздрагиваю от шума за спиной. Резко разворачиваюсь, роняю пустой стакан и инстинктивно прижимаю руки, стараясь прикрыть наготу.
В дверном проеме стоит Купер; в его лице невозможно прочесть, что им движет. Осознаю, что я вовсе не удивлена его приходу. Воздух между нами был заряжен напряжением с тех самых пор, как два дня назад мы побывали на Чимни-Рок.
Стоит мне появиться в комнате, как он выходит. Мы не разговариваем, не считая обмена пустыми фразами за ужином. Но каждый раз, глядя на Купера, я вижу Джексона. И каждый раз, как он смотрит на меня, мне кажется, что он проникает мне в душу.
Вдруг мной завладевает что-то первобытное и интуитивное. Я хочу этого мужчину независимо от того, кто он и кто я. Мной движет похоть, и желание забыться, и гнев, и бурбон, и необходимость напомнить самой себе, что я живая, дышащая, трепещущая плоть, а не коробка с серым пеплом, сброшенная со скалы.
Опустив руки, я смотрю Куперу в глаза; позволяю ему скользить взглядом по моему телу. Мои соски твердеют от прохладного прикосновения ветерка.
Я не могу разгадать выражение его глаз, когда он пересекает комнату, направляясь ко мне; впрочем, мне все равно. Делаю шаг.
Наступаю на осколки. Срываю с Купера грубую хлопчатобумажную рубашку; пуговицы со стуком сыплются на пол. Грубо толкнув меня спиной на кровать, он расстегивает джинсы и скидывает их.
Мгновение — и он внутри меня; я уже вся мокрая. Царапаю ногтями его спину, притягивая его все ближе, глубже в себя. Он кусает меня в плечо, и его шершавые ладони ласкают мою грудь. Наши вспотевшие тела скользят. Бронзовая кровать ритмично лязгает о стену в такт гневным толчкам Купера; его волосы промокли от пота. Мы кончаем одновременно, на взрывной волне горя и страсти.
Его тело давит на меня своей тяжестью. Я высвобождаюсь, изможденная и странным образом умиротворенная.
Купер встает, натягивает джинсы; от начала и до конца мы не произнесли ни слова. Он идет к двери, потом резко останавливается и оборачивается — у него в глазах чернота. На один безумный миг мне чудится: сейчас он скажет, что любит меня.