— Нет, Этна. Ты же знаешь, что она не объявится. Она не разговаривала со мной с тех самых пор. Я подумывала остаться у тебя на несколько дней и дать ей время — но она даже не берет трубку, когда я звоню. Как я объясню ей, что случилось, если она со мной не общается?
— Пусть она сама справится с этой проблемой со временем, Бэт. Вы с Уильямом уделяли ей слишком много внимания. Ей не повредит немного повзрослеть.
Я открываю рот, собираясь возразить.
— Слушай-ка! — Этна рывком садится на диванчике. — Иногда мы влипаем в дерьмо, Бэт. Да, ты совершила глупость. Но ты была больна, и Кейт это отлично известно. Ей уже семнадцать, а не десять. Она достаточно взрослая, чтобы понять: ее папочка не герой-победитель, а ты не старая спятившая брюзга, которую нужно держать запертой на чердаке. — Она встает и наливает в стакан на палец неразбавленной водки. — Уильям, Кейт, Клара — никто из них не принимает тебя всерьез. Они все относятся к тебе не то как к слабоумной старушке, не то как к деревенской дурочке. Твоим попустительством, между прочим.
— Погоди, Этна. Этим делу не помочь.
— Сдаюсь. Ты так отвратительно пассивна, Бэт! В собственной жизни ты пытаешься занять место в заднем ряду. Когда же ты, наконец, выйдешь вперед и возьмешь на себя немного ответственности?
Я начинаю сдавать позиции:
— Я пыталась…
— И не смей прикрываться своей болезнью!
— Ты же сама только что сказала, что я не могла ничего с ней поделать!
— Ты не можешь перестать болеть, но ты можешь бороться с болезнью! — резко обрывает Этна. — Тысячи людей страдают маниакальной депрессией и все же достигают очень многого: при своей болезни Уинстон Черчилль умудрился спасти целую страну, черт ее подери! — Она так жестикулирует, что даже расплескивает выпивку. — У многих величайших художников, музыкантов, писателей и ученых было биполярное расстройство: у Моцарта, Уильяма Блейка, Исаака Ньютона, Марка Твена, — и это не помешало им применять свой талант и жить полноценной жизнью, разве не так?
— Все они были мужчинами, — ворчу я. — У женщин все по-другому. У меня трое детей, не забывай…
— Бэт, иногда мне хочется дать тебе подзатыльник! Ты ведь способна сделать так много! Ты могла бы стать большим художником! А ты даже не пытаешься!
— Все дело в таблетках! — внезапно выкрикиваю я. — Тебе легко говорить! Ты не понимаешь! Они забирают все! Моцарту и Черчиллю не приходилось чувствовать себя омертвевшими и онемевшими только для того, чтобы выполнять свои функции! Им не нужно было опаивать себя до умопомрачения лишь затем, чтобы производить впечатление нормальной жены и матери…
Этна ставит стакан, берет мое лицо обеими руками и целует с такой силой, что мои зубы врезаются в губы. Всю страсть, гнев и отчаяние, что я вижу в ее работах, она вкладывает в этот единственный поцелуй.
Я слишком потрясена, чтобы ответить на поцелуй; впрочем, это, похоже, не имеет значения. У меня леденеют руки, пробуждается нечто непознанное: не отвращение, но и не желание — такое же чувство пронизывает меня насквозь, стоит мне вспомнить о Дэне; мгновение спустя осознаю, что это любопытство. Я никогда прежде не целовалась с женщиной. Закрываю глаза; все равно — иначе. По-другому. Этна выше меня — ростом с обычного мужчину; у нее широкие плечи — от многолетнего поднимания и перетаскивания каменных и железных скульптур; плоская грудь; коротко стриженные волосы; ловкие движения — издалека она, пожалуй, сошла бы за мужчину. И одновременно она женственнее любой из женщин, что мне доводилось встречать, и ее поцелуй столь отчетливо женский — хоть я не в состоянии выразить почему.
Она отступает и ждет, дерзко воззрившись на меня.
— Ой, — только и удается пискнуть мне.
— И это все, что ты можешь сказать?
— Наверное, я немного удивлена…
Она фыркает.
— Ну… просто… Этна, сначала Дэн, теперь вот ты. Не то чтобы я… вряд ли… такого никогда не случалось прежде… ну то есть почему?
Этна берет меня за плечи, разворачивает лицом к пафосному, в стиле рококо, зеркалу, что занимает две трети дальней стены студии.
— Что ты там видишь, Бэт? — требовательно вопрошает она.
— Ну, знаешь, — мямлю я, опустив голову. — Ну, просто себя.
— Ты и впрямь не понимаешь? — Она склоняется над моим плечом, поднимает мое лицо за подбородок и смотрит в отражение моих глаз в зеркале. — Ты слишком привыкла видеть себя глазами своей чертовой мамочки, или невоспитанной дочери, или мужчины, который двадцать лет делит с тобой постель и принимает тебя как должное. — Она осторожно встряхивает меня за плечи. — Ты только взгляни на себя! Ты прекрасна. И сама этого не понимаешь! Поразительно! Ты даже не осознаешь, насколько хороша собой!
На миг я почти вижу в себе красоту. Иногда, много лет назад, взглянув на собственную фотографию, сделанную в неожиданный момент, я думала: «Боже, я ведь почти мила…»
Но это было так давно.
— Ты любишь меня, — с удивлением заключаю я.
— Да, конечно, — сердито отвечает она. Отвернувшись от зеркала, я заглядываю в ее угловатое умное лицо. Двадцать лет Этна Бромтон была моей лучшей подругой. Мы прошли через потери и горе, пережили минуты счастья, перенесли рождение детей и вступление в брак, неудачи и успех; наши судьбы были настолько разными, насколько только могут разниться судьбы двух женщин, — и все же Этна мне ближе всех на свете, в том числе Уильяма. Ведь мы делились друг с другом всем. Как я могла не знать о ней такого? Я знала.
— Я тоже люблю тебя, — признаюсь я, — только не совсем так…
— Ничего страшного, — отвечает она, — я и не ждала от тебя иного.
— Знаю, — говорю я. И тут уже я целую ее.
Я не люблю ее так, как она меня, и все же люблю достаточно. И она меня любит. Любовь, даже неправильного человека в неправильных обстоятельствах, сама по себе все равно правильна. И не принять ее с благодарностью было бы надменностью в худшем виде.
Я никогда не была поистине богемной художницей. Если уж начистоту, мне скорее ближе по духу цветочки на тарелочках. Лишь теперь, однажды, мне хотелось бы увидеть себя глазами Этны. Быть тем человеком, которого она во мне видит.
И ведь это не будет считаться? С женщиной? Господи, ведь это не то, что с Дэном.
И вот я веду ее к низкой японской кровати в углу просторной пыльной мастерской; ее пальцы скользят вдоль моего позвоночника, словно пальцы монашки по бусинам четок. Я развязываю пояс на своем аккуратном платье спортивного покроя и помогаю Этне расстегнуть пуговицы на ее блузке — у нее руки дрожат, самой ей не справиться. Легко пробегаю ладонями по ее голым плечам, пока она расстегивает мне лифчик и накрывает ладонями мою тяжелую грудь. Невозможно ощущать, как к тебе прикасаются с такой любовью, и оставаться внутренне неприкосновенной.
Но когда она, толкнув меня спиной на кровать, скользит вниз между моих ног, и ласкает языком, и гладит руками до тех пор, пока я не испытываю первого с момента зачатия Кейт оргазма, я ощущаю уже не просто теоретическую благодарность.
Я целую ее, пробуя себя на ее губах, размышляя, впрямь ли я не способна любить так, как она.
— Извини, — прошу я прощения, приподнявшись на локте. — Жаль, что я не лесбиянка. В самом деле, мне хотелось бы ею быть.
Этна буквально давится от смеха.
— О, Бэт! Ведь это же не нетбол — ты не можешь выбрать, играть за красных или за желтых.
— Все было очень здорово и вообще…
— Ага, сейчас ты еще начнешь меня благодарить за то, что я тебя поимела.
— Ну, просто… ладно. Мне кажется, это не совсем я.
Она садится на постели, обнаженная, и берет сигарету. Несмотря на все то, что мы вытворяли ночью (мои щеки пылают), я в неловкости отвожу взгляд от ее наготы.
— Послушай, Бэт. Я не испытываю каких бы то ни было иллюзий. Я знаю, что ты не та, кого Уильям, несомненно, окрестил бы лесбой. Хотя мне и хотелось бы обратного, — добавляет она с печальной улыбкой. — Но ты не должна извиняться за то, что ты такая, какая есть. Ты никогда не давала мне ложной надежды. Прошлая ночь была неожиданностью, самым чудесным подарком, сном наяву и не более, и я это осознаю.