Теперь меня не бросает из крайности в крайность: я просто существую во всех крайностях одновременно. Отчаяние, мания и кувыркающаяся, клонящаяся куда-то реальность. Водяные духи в ванной; лицо Иисуса в куске стилтона[34]. Я больше так не могу, не могу все это контролировать.
Глотаю таблетки и запиваю большим глотком воды.
В горле спазм. Не могу проглотить. Раздуваю щеки, держу таблетки и воду во рту. Я не могу этого вынести — сдаться туману, потерять все, ради чего стоит жить. Тем более теперь, после того как Дэн…
Может, я дура, что поверила ему. Может, это лишь очередная ложь. По крайней мере, нужно сказать Уильяму. Предупредить его.
Глотай же!
Кашляя и задыхаясь, склоняюсь над кухонной раковиной и выплевываю таблетки. Неудача наполняет мой рот — горше, чем лекарства.
Откинув с лица запястьем волосы и открыв кран, наблюдаю, как последние пилюли закручивает водоворот. Ну и ладно. Назад дороги нет.
Поднимаю глаза: в дверях стоит мать Уильяма.
— Разумеется, я поеду с тобой, — заявляет Энн.
— Ты уверена, что достаточно хорошо себя чувствуешь?
— В данный момент да, — отвечает она, забирая чайник у меня из рук, — и, если честно, дорогая, мне терять нечего.
Медленно подплываю к стулу, пока Энн хлопочет на незнакомой кухне, словно это ее дом, а не мой. Беспомощно наблюдаю за ней.
— Не знаю, сколько придется пробыть там…
— Не волнуйся, милая. — Она кивает в направлении маленькой синей сумки с эмблемой британских авиалиний возле входа. — Там у меня все, что потребуется, и я не побрезгаю постирать всякую мелочовку в тазике, если надо.
Энн ставит на стол две чистые кружки и разогревает чайник. Она такая аккуратная и опрятная в своей кремовой блузке и твидовой юбке до середины икр. Я знаю, что она пережила уже две химиотерапии, но ее серебристые волосы по-прежнему идеально уложены, а скромный макияж безупречен. Единственная уступка болезни — старинная, с серебряным набалдашником тросточка. Уверена, когда мы доберемся до Парижа, все вещи Энн явятся из сумки в первозданном виде: слаксы — неизмятыми, как только что из химчистки, рубашки — хрустящими, щеголяющими полным набором пуговиц, туфли — начищенными до блеска, с газетными вставками, тщательно упакованными в индивидуальные холщовые мешочки, чтобы их безупречные шпильки не испортили одежду. Даже до рождения детей не было случая, чтобы я путешествовала без двух раздутых, потрепанных чемоданов, и, как бы тщательно я ни складывала вещи, все, что я потом распаковываю, походит на смятые коврики из мешка с гуманитарной помощью.
Несмотря на ее исполненную благих намерений приветливость, я чувствую себя беспомощной и съежившейся. Вот он, изъян деловитости Энн: если хочешь, чтобы работа спорилась… То же самое делает Уильям, внезапно осознаю я. Он управляет и контролирует, душит меня своей мощью.
Мне хочется попросить Энн оставить меня в покое, дать жить своей жизнью, но, конечно, я этого не делаю. Как всегда.
Сабин Лавуа грациозно пожимает плечами:
— Если бы вы сначала позвонили, не пришлось бы предпринимать напрасное путешествие.
— Я не хотела спугнуть Кейт, — поясняю я.
— А теперь вышло, что она уже уехала.
Энн стоит рядом; взгляд ее глаз не уступает льдистостью взгляду этой француженки.
— Быть может, нам следовало бы войти и не обсуждать подобные проблемы на улице?
После некоторых колебаний мадам Лавуа коротко кивает и поворачивается, собираясь идти. Вслед за ней мы оказываемся в напыщенной, в стиле рококо, гостиной, заставленной золочеными стульями и прочей мебелью с витыми ножками и гнутыми подлокотниками. Гостиная производила бы впечатление, будь все предметы из одного периода — или хотя бы из одной страны. Трюмо эпохи Людовика XVI соседствует с испанской барочной дарохранительницей и двумя креслами итальянского Ренессанса. Парочка узких ваз из майолики середины девятнадцатого века взгромоздились на флорентийский буфет века шестнадцатого. В итоге гостиная являет собой некий гибрид арабского базара с распродажей «из багажника» где-нибудь в глубинке.
— Кофе — чудесная идея, — говорит Энн, как будто мадам Лавуа его предложила. — Большое спасибо.
Мадам Лавуа подает знак горничной, и та торопливо покидает комнату, едва не сияя от восторга. Подозреваю, что ее хозяйку не слишком часто заставляют чувствовать себя неловко в собственном доме. Не будь я так обеспокоена судьбой Кейт, я бы наверняка тоже получила удовольствие от созерцания подобной битвы титанов.
— Где она? — не выдерживаю я. — Ведь она ночевала здесь, верно?
Еще одно галльское пожимание плечами.
— У меня была встреча. В пять вечера, когда я уходила, она была здесь.
— Наверняка ваша дочь все знает, — уверенно говорит Энн. — Нам нужно с ней поговорить.
— Полагаю, дочери тоже не было дома.
— Ну, тогда ваш муж.
— Desolee[35]. Он на работе. Быть может, вам лучше вернуться после шести…
— Мадам Лавуа, — обращается Энн к хозяйке, резко постукивая об пол тростью. — Кажется, вы не понимаете. Пропала моя внучка. Ей всего семнадцать лет. И в последний раз ее видели здесь, в вашем доме. Мы ценим ваше гостеприимство, однако ситуация становится серьезной. Естественно, нам не хотелось бы впутывать полицию в личные дела, но мы должны отыскать Кейт как можно скорее. Мне жаль, если это доставляет вам неудобство, но…
Сабин Лавуа встает.
— Попробую дозвониться до мужа.
— А я поговорю с горничной, — вполголоса произносит Энн. — Слуги всегда знают, что на самом деле творится в доме.
— Я должна позвонить Уильяму, — спохватываюсь я. — Мобильник здесь не работает…
— Телефон в коридоре. Смотри не давай ему спуску, — предупреждает Энн. — Моего сына надо прижать к ногтю. Будь с ним смелее, Бэт. Это единственный способ вызвать в нем уважение. Мужчины не любят тех, кого не ценят, запомни!
Теперь я прекрасно понимаю, почему, выросши с такой матерью, как Энн, Уильям решил жениться на такой женщине, как я. И почему с тех пор жалеет о своем поступке.
— Бэт! — восклицает Уильям. — Откуда ты звонишь?
— Из Парижа. Кейт так и не вернулась, так что я сама поехала за ней.
— Надеюсь, ты устроила ей взбучку. Пора ей вырасти и научиться для разнообразия думать и о других людях. Не могу поверить, что она оказалась такой безответственной…
Безответственной, хочется взвизгнуть мне. А кто, интересно, сидит себе в Нью-Йорке, занимается неизвестно чем неизвестно с кем, не волнуясь о пропавшей дочери? Кто даже не удосужился перезвонить мне и успокоить, сказать: «Кейт нашлась, расслабься», — потому что, видите ли, «кое-что произошло»? У кого, интересно, она научилась этой безответственности, если не у тебя?
Неожиданно мой тихо тлеющий гнев достигает температуры взрыва.
— Да заткнись ты, Уильям! Не мог бы ты просто помолчать?
В его голосе звучит такая же обескураженность, какую испытываю я сама.
— Не надо…
— Кейт здесь нет! — ору я.
— Разумеется, она там. Я же с ней в понедельник разговаривал.
— Она уехала сегодня утром. И никто не знает куда!
— Возможно, она как раз поехала домой. Спорим, вы пересеклись в туннеле под Ла-Маншем?
— Она поехала не домой, Уильям! — У меня заканчивается терпение. — Она может быть где угодно! Ей всего семнадцать. С ней могло случиться все, что угодно! Мы должны разыскать ее!
— Я уверен, что она…
— Уильям! — ору я. — Да послушай же ты! Не перебивай! Твоя дочь пропала. Никто не знает, куда она делась! Мне плевать, чем ты там занят и насколько это для тебя важно. В кои-то веки поставь Кейт на первое место! Рассчитываю, что сразу же по прибытии в Лондон ты сядешь в самолет до Парижа. Я подберу тебя в аэропорту, понял?
Я с грохотом опускаю трубку на рычаг.
— Давно бы так, — слышу за спиной голос Энн.
— Ты поговорила с горничной?
— У нас состоялся весьма содержательный разговор. Медуза определенно видела Кейт сегодня утром: в результате бурной ссоры Кейт ушла в начале девятого, громко хлопнув дверью.