— Не понимаю, как ты вообще можешь ее защищать, — категорично заявляет Клара. — Она едва не вышвырнула тебя на улицу.
— Тут все сложно. Слушай, мам, у меня действительно полно дел…
— Во всяком случае, ты откажешься от этого глупого плана с Италией, — фыркает Клара, — теперь, когда эта женщина явила свою истинную суть. Во-первых, сама идея абсурдна. В твоем возрасте вдруг подорваться и отправиться на континент «открывать искусство»! Одному Богу известно, что случится с твоей семьей, пока ты колесишь по Европе.
С трудом сдерживаю вскипающую ярость.
— Ничего с ними не случится. Кейт вполне способна…
— «Вполне способна»! Да она же малолетняя нарушительница! Нужно было быть с ней построже в детстве. Извини, что приходится повторять: я же говорила, но…
Подбираю цветочную корзинку и встаю.
— Кейт никакая не нарушительница. Она красивая, веселая, умная. Меня просто распирает от гордости за свою дочь! — Вдруг я понимаю, что больше не в силах сдерживать гнев. — У моей дочери есть решимость, талант и целеустремленность, и она уже вдвое превзошла и тебя, и меня, и даже наши самые смелые мечты! И я не потерплю, чтобы ты являлась в мой дом и брызгала ядом на мою семью! Ты превратила мою жизнь в ад с момента моего рождения. Я не дам тебе отравить жизнь моей дочери!
Я дрожу всем телом. В жизни не разговаривала с собственной матерью подобным тоном. Она вот-вот поставит меня в угол или вымоет мне рот с мылом.
— Вот как! Неудивительно, что у Кейт тормоза отказали, если у нее перед глазами подобный пример! — Клара запахивает полы клетчатой куртки. — Я не позволю, чтобы моя собственная плоть и кровь разговаривала со мной подобным образом! Когда созреешь попросить прощения, ты знаешь, где меня искать!
Обессиленно опускаюсь на каменные ступеньки возле розария и смотрю, как Клара гневно идет прочь. В горле застыл ком — то ли смеха, то ли рыданий. Мне потребовался сорок один год, чтобы набраться мужества дать ей отпор, и я осознаю, что уже выдохлась. Теперь придется перед ней извиняться, и она заставит меня ползать на коленях по раскаленным камням, прежде чем простить.
Ах, Этна! Что такое в тебя вселилось?
Знаю, она никогда не питала теплых чувств к Уильяму, но мне даже в голову не приходило, что она зайдет так далеко, пытаясь нам навредить. Неужто она впрямь верила, что, если его компания разорится, я сама встану на ноги? «Если бы не он с его вечной поддержкой, ты могла бы достичь столь многого, стать другим человеком, Бэт! Ты должна мне поверить — я никогда не причинила бы тебе зла — лишь хотела помочь!» Или то была простая месть?
Страшная ирония в том, что Этна отчасти права. По мере того как Уильям выбивался из сил, стараясь поддерживать фирму на плаву, его самоуверенность убывала. Впервые за долгие годы я не чувствую себя задавленной им.
На звук шагов поднимаю голову.
— Мам? Ты в порядке?
Отвечаю дочери кособокой улыбкой.
— Не уверена.
Кейт шлепается на ступеньку рядом со мной. У нее бледноватый вид — наверное, поздно легла спать, когда гостила у Клем.
— Это правда, — спрашивает она, — что Этна — шпионка?
Я киваю.
— Но зачем? Я думала, она твоя подруга.
— Она так и не смогла простить мне замужества, — со вздохом объясняю я. — Она считает, это папа виноват в том, что я забросила живопись.
— Ну, отчасти она права, — отвечает Кейт. Я потрясенно смотрю на нее.
— Ну же, мам. Ты должна признать: папа чересчур склонен к контролю. А ты всегда позволяешь ему настоять на своем, как и бабушке Кларе.
— Папа всегда поддерживал во мне стремление рисовать…
— Да, в качестве хобби. Представляешь, что он сказал бы, реши ты, типа, делать на этом карьеру? Да он бы взбесился! — Кейт срывает хрупкую белую степную розу и вдыхает аромат. — Потрясно. Розы в этом году просто чудесные…
— Кейт, твой отец тут ни при чем, — перебиваю я. Вдруг мне становится очень важно, чтобы она поняла. — Я позволила ему управлять собой. Я винила себя, винила болезнь, а правда в том, что я бросила живопись лишь по собственной вине.
Впервые я нашла силы признаться хотя бы самой себе.
— Я боялась провала, — говорю я. — Проще было вовсе не пытаться.
Кейт берет секатор, срезает с дюжину белых цветков и укладывает их в корзинку. Аромат, нежный и сильный, доносится до меня.
— Ты все-таки поедешь в субботу в Италию?
— Нет. Я и так разрывалась — не хотела тебя оставлять. Полагаю, мы с Этной, в конце концов, справимся, только нужно время. Она не имела права вмешиваться таким образом, каковы бы ни были ее мотивы. Я доверяла ей, Кейт. Именно она всегда убеждала меня не быть тряпкой и не позволять другим вытирать об меня ноги. — Я печально улыбаюсь. — Этне придется долго заглаживать вину, прежде чем мы снова станем подругами. Я не совсем понимаю, почему она сделала то, что сделала, но, наверное, прежних отношений нам уже не вернуть.
— Она тебе не нужна, мама.
Я треплю дочь по волосам.
— Нет, пока у меня есть ты.
Кейт стряхивает мою руку.
— Мам! Я имела в виду, чтобы поехать в Италию. Ты должна ехать одна.
— Милая, я не могу.
— Почему? Это же всего на три недели. Миссис Гедини может приходить убираться и все такое. Мы с папой справимся.
Открываю рот, собираясь возразить, и замираю. Ведь я же так мечтала увидеть Рим. Пьета, Сикстинская капелла, катакомбы святого Каллиста — многие-многие часы прогулок, время поразмыслить, быть может, даже написать этюд-другой. Конечно, с Этной было бы здорово путешествовать, но она может быть весьма требовательной… Я никогда не была одна на отдыхе — даже на выходные не отлучалась. А с детьми все будет в порядке.
— А как же твой отец? Я не могу оставить его — это было бы нечестно.
— Мам, пора для разнообразия подумать и о себе, — убеждает Кейт.
Смотрю в ее серебристо-голубые глаза цвета моря сразу после шторма и вдруг осознаю, что она имеет в виду не одну Италию.
— Ты не должна оставаться только ради меня, — нежно говорит она. — Мне скоро в университет. Если ты не уйдешь теперь, у тебя может уже никогда не хватить духу. Мамочка, я хочу, чтобы ты была счастлива. Не хочу больше за тебя тревожиться. Когда мы в школе проходили «Титаник», — продолжает Кейт, глядя себе под ноги и крутя в пальцах секатор, — миссис Бьюкенен сказала, что некоторые из утонувших могли бы спастись, если бы не цеплялись друг за друга. Иногда — иногда нужно просто отпустить.
Меня переполняет волна любви к этому гениальному, непростому, уникальному ребенку — к моей дочери.
— И с каких пор ты стала такая мудрая? — выдыхаю я.
— Мам, все нормально, — говорит Кейт. — Можешь уезжать. Со мной все будет в порядке. И с папой. С нами со всеми.
— Я ведь люблю твоего отца, Кейт. Очень сильно.
Она кивает. Глаза у нее подозрительно блестят.
— Только не всегда достаточно сильно, да, мам?
— Да. — Я привлекаю ее к себе и обнимаю, жалея, что ей пришлось усвоить этот урок так рано. — Недостаточно.
«Что же послужило переломным моментом?» — гадаю я. Краткий, неосторожный миг в Париже, когда его взгляд сказал мне красноречивее любой помады на воротнике, что у него роман на стороне? Тоска по ней, что читалась в его лице, когда я предложила ему возможность освободиться? Или руки, скрещенные на груди, — в такой позе он стоял надо мной, следил, чтобы я выпила таблетки; тюремщик, а не возлюбленный!
У меня на коленях лежит непрочитанный томик Вирджинии Вульф. Быть может, побег Кейт во Францию заставил нас осознать себя неудавшимися родителями. Или это произошло, когда я умоляла Уильяма не отправлять Сэма в школу-интернат, а он все равно поступил по-своему.
А может быть, когда он взял детей кататься на горных лыжах, а меня оставил дома, потому что, по его мнению, я подыгрывала их страхам. Или все случилось в тот день, когда он высмеял мою идею открыть маленький художественный салон. Или когда он сделал за меня заказ во вьетнамском ресторане, решив, что сама я не в состоянии разобраться в меню.
Начал ли гнев подниматься во мне, когда я оказалась в постели с Этной и всего на миг увидела себя не его, а ее глазами? Или когда Дэн признался, что любит меня, и я поняла, сколького меня лишает Уильям?