Где-то внутри истерично бьётся о рёбра сердце. Страх заставил его сова засомневаться во всём. В том, что бог жесток, и Кэйа лишь инструмент, который выбросят, когда от него получат всё, что хотят, что Альбедо наверняка похоронил его заживо, как и все остальные, что более нет причин ломать своё сердце, ведь вся ласка Дешрета — наглейшая ложь, что после он сам отдаст его ордену бездны, а там всё закончится. Вырвут сердце его, и во имя мести порядкам неба, пустят его в расход, используя как лучшую батарейку для одного из многих удачных устройств гениальной создательницы Альбедо. И хочется успокоить себя тем, что это не так, что не лжёт божество пустыни, что за улыбкой мягкой не кроется усталости, испытываемой мри ласковом обращении с человеком, который решительно не нравится.
Глаза бога радостно блестят. Кэйа медленно выходит, намереваясь спросить о том, что это было. Зачем он так поступает, это же… Бессмысленно и жестоко. Он и так безоговорочно верит в том, что он здесь хозяин, зачем было показывать это снова?
— Зачем это всё? — тихо спросит он, выходя из воды и смотря на бога немного устало, чтобы тот точно не увидел страха его, чтобы не питать его своими сомнениями, чтобы не сталкивать себя к самому краю самостоятельно…
— Хотел, чтобы ты познакомился с моими давними спутниками, они есть у любого бога, например у великой властительницы, это была армия аранар… — Альберих вздрогнет, и облегчённо выдохнет с чужих слов, но тут же широко раскроет глаза, на груди руки сложив.
Знакомство с питомцами? Серьёзно? Мог бы просто представить, а не заставлять иди его в воду к ним! Он уже подумал, что от него собираются избавиться, а это просто… У него не хватает злости, он хмурит брови, но тут же приходит в себя.
— Ты мог бы нас просто представить… — тихо скажет он, смотря как высыхают капли на его руках. — И незачем было вести меня к ним, я, вообще-то, испугался…
— Они бы тебя не тронули, у тебя моя метка на животе.
И разговор оказывается исчерпан. Кэйа успокаивается, вновь принимая светлое одеяние из его рук. Такое непривычно открытое, словно он блудница, в одном из местных публичных домов, но… Разве это имеет смысл, когда более никто его не увидит? Тяжело вздохнув, капитан опускается рядом, роняя голову на плечо Аль-Хайтаму. Осторожное касание к талии успокоит, и Альберих прикроет глаза, глубоко вдыхая. Шум в ушах отвлекает, не оставляя места для тяжёлых мыслей. Он всё ещё грешник, и если вечно быть рядом с восставшем богом его наказание, то он готов лишь поблагодарить то, за столь милосердную участь. Это лучше болезненной гибели в давно позабытом доме, что скрыт от взора ярких звёзд, лучше молчаливого осуждения алхимика ведь… Тот не колеблясь вырежет из своего сердца всё, что его касается, а его кинет к на пол, потопчется, и оставив взгляд, полный презрения, уйдёт прочь.
И тогда он в полной мере почувствует всю боль кровоточащего куска мяса, согнётся под её силой, упадёт на колени, заплаканными глазами смотря на его растерзанные остатки, и ничего кроме смирения не останется. Бесполезно будет цепляться за прошлое, когда он взашей гнал мысли о том, что его не любят. И резко распахивая глаза, Кэйа успокаивается. Даже если Альбедо предаст его, он простит. Простит, потому что так будет правильно, потому что ничто не стоит боли его, такого светлого и самого лучшего, и если для того чтобы сердце чужое билось нормально, придётся отдать его в руки хозяина и лицезреть возвращённое, истерзанное, изломанное, он согласится. Как бы ни было больно, своего сердца всё ещё не жалко. Пусть бьётся через раз, пусть травит душу бесконечной болью, пусть сжигает её дотла, всё это будет заслужено.
И если к тому моменту бог не отвернётся от него, если небо не передумает, он всё ещё будет под боком Дешрета, позволит тому создать из себя то, что он хочет. Видит в нём замену прекрасной богини цветов? Пусть так и будет.
Губы трогает несмелая улыбка. Всё будет в порядке, ведь самые страшные мысли всегда оказываются материальными. Несправедливо. Он не хочет быть брошенным и разбитым, не хочет чувствовать разочарование, особенно от самого себя, не хочет пробовать горечь потери вновь, как в тот день, когда почувствовал ярость огня приёмного брата, как во время той самой грозы, когда орден решил отправить в изгнание ненужного регента, подбросив его людям с земель свободы. И глубокая трещина, залитая наспех всем, что находилось под рукой, снова даёт о себе знать, заставляя обнять себя за плечи.
Пусть всё остаётся на своих местах. Пусть никто не видит его таким, жалким и ни на что не способным. Пусть никто не узрит его позора, пусть не увидят последствий… Но разве не поздно молить о пощаде, когда цепи уже скованы? И хочется засмеяться до сорванного голоса, а после упасть в грязь, кропить её слезами своими, и окончательно признать своё поражение.
Кажется, слетавшее ранее признание, когда он умолял бога не обрывать жизни Джинн и Альбедо в песках, становилось всё менее лживым. Если алхимик пожелает разорвать связь, скрипя сердцем, Кэйа поддержит его. Проводит его силуэт жалобным взглядом, до тех пор пока тот из поля зрения не исчезнет, и готовым на всё что угодно, стыдливо уложит у ног бога сердце своё. Пусть забирает, добровольно отданное, без тени сомнений. Но как же хочется верить в то, что любимые глаза смотря на него вновь, будут вс такими же ласковыми, как же хочется чтобы слова чужие не оставляли зарубок на сердце, чтобы всё вернулось на круги своя, но так больше никогда не будет. И если его не простят, он осуждать не посмеет. Пусть выливает всю свою грязь, пусть кричит, называя последними словами, это будет совершенно заслужено, он даже ответить ничего не попытается, лишь позволит себе немые слёзы, на которые у него совершенно точно не будет права, которые выжгут ему глаза и едва тот закончит, едва надменным взглядом пройдётся по его фигуре и развернётся, обратится кровью прозрачная солёная вода, и от привкуса её металлического тошнить будет, в глаза заплаканные он въестся, но всё это будет заслуженно, всё это будет правильным.
Дешрет тихо зовёт его, вырывая из нерадостных мыслей, и он словно проснётся, смотря на него как на самую яркую звезду в небе. Нефрит и золото переливаются, не позволяя отвести взгляда, и он не противится, сильнее стискивая руку бога. Быть может, ему никогда не стоит и грезить о возвращении?
Наверное, услышь он его мысли, тот согласился бы. Сказал о том, что рад его прозрению. И пусть это будет предательством, самого себя ломать не жалко, перестраивать тоже. Самого себя предавать больно, но гораздо лучше, чем тех, кому он добровольно отдал своё сердце. И быть может ему стоит обращаться к нему на “милый”, а не по имени, точнее, по именам, которых у него бессчётное множество? Легко улыбнувшись, он отстраняется и поднимается ноги. Кажется, им пора возвращаться в пески.
Аль-Хайтам выглядит безумно довольным. Капитан это подмечает и успокаивается. Гнев бога ему совершенно точно не нужен, достаточно того, что есть. Он позволяет взять себя за руку и переплести плацы. Такой простой жест греет душу, выбивая невольно улыбку, самую нежную, на которую он только способен. И кажется, что слово возлюбленный действительно подходит ему куда больше, чем любовник. Переводит в разряд чего-то нежного, лишённого страшного животного начала, такого возвышенного, о котором в книжках про любовь пишут, которые обожает милая Джинн. Это кажется таким очевидным и простым… Новый дом впервые не кажется темницей.
***
— Испей её крови, принц… — ласково говорит Дешрет, едва Кэйа наклонится над изувеченной, но живой богиней.
Нахида дёргается, чувствует бездну, хоть та и заперта, хочет отползти, но рука восставшего бога крепко-накрепко вцепилась в волосы светлые, не позволяет никуда отодвинуться от него. И руки регента на руки малышки ложатся, ничего лицо его не выражает, а богиня дёргается, тот пальцами раны свежие тревожит, раздвигает их, то ли специально, то ли сам того не ведая. И хочется ей запищать, умолять темноту сжалиться над ней, но вместо этого касание зубов его чувствует, и попадает в ранку слюна, сводя писк на более высокий тон, бьёт она обнажёнными пятками по каменным плитам, и вскрываются загноившиеся корки, пачкая кровью её пол вновь.