Кого-то он, наверное, сфотографировал здесь? Ник попытался представить себе, как все это происходило. Двое или трое накинулись на фотографа: удар по лицу, удар в солнечное сплетение, у всех на глазах, бесцеремонно, может быть, у них было и оружие, обезьянке тоже досталось. Пока двое избивали фотографа, третий калечил фотоаппарат. Но чем не понравилась бандиту пленка? Что здесь было снято? Ник оторвал хвостик пленки и посмотрел зачем-то на свет, будто мог что-то увидеть. Он понял, что нужно уезжать. Не подумал, не испугался, а просто понял без особых эмоций.
Ледяное прикосновение руки вывело из транса. В свете прожектора голое тело Ли казалось особенно белым и беззащитным, она приседала и закрывала грудь скрещенными руками.
— Разотри меня, Ник! — попросила она, щелкая зубами. — Холодно же!
Сложенной шерстяной кофтой Ник с силой растирал спину матери. Наконец ей стало жарко. Ник ничего не говорил. Прямо перед ней на платье были сложены рядом кепочка и разбитый фотоаппарат, а слева от фотоаппарата маленькие прозрачные осколки.
«Ерунда какая… — Ли перевернулась на спину, подставляя для растирания замерзшую грудь. — Ник ничего не говорил, он только ровно и громко дышал. — Куда мы лезем? — думала она. — Они убивают здесь друг друга… Куда-то мы забираемся все глубже…»
— Поосторожней три, — попросила она. — Больно делаешь.
— Кто оставил записку? — спросил Ник и вытер пот.
— Фонарь дурацкий! — прикрываясь рукой, Ли посмотрела на фонарь. — По-моему, электричество во время войны надо экономить, а они его жгут без разбора. Подай мне купальник.
— Записка, — повторил он.
Ли натянула платье через голову.
— Мы должны сами уезжать, пока нас не убили. Возвращаемся домой?
Она застегивала кофточку. Он не тер ее лица, но лицо горело, красное, будто натертое.
— Записка, ма! Скажи, кто ее написал?
— Глупый, — сказала Ли и пошла по пляжу, черпая босыми ногами песок, туфельки раскачивались в ее правой руке. — Я говорю, нужно ехать… Но мы можем поехать вперед.
— Вперед поехать? — удивился Ник.
— Насколько я понимаю, они убьют твою девушку, если мы ее не предупредим.
— Я думаю, что уже…
Вдоль всего берега, накаляя светом пустые пляжи, стояли зажженные лампы — фонари, белые, без фильтров, злые, они, казалось, выжигали здесь всякую жизнь. Не было видно ни одной парочки, хотя в это время их должно быть много. Только группа подростков, лет по четырнадцать-пятнадцать возилась на подъеме в гору. Одинаковые белые рубашки, одинаковые черные брючки… Мальчики были чем-то заняты, но чем именно, с расстояния не разобрать. Этих подростков Ник уже видел сегодня, но не вспомнил где.
Вслед за матерью поднялся на набережную, оценил «пионеров», обернулся и, взявшись за парапет, посмотрел снова на море. Ли встала рядом.
— А я думаю, что еще нет, — сказала она. — У меня есть основания думать, что еще нет.
— Ты про Татьяну? — спросил Ник.
Бугорки песка там, внизу, напоминали ему маленькие могилки. Казалось, здесь зарыто множество свежих мертвецов. Трупы скульпторов.
— Почему Татьяну? — удивилась Ли. — Миру. Если ты хочешь, мы можем поехать в Очамчире, ты ведь уже все понял, ты ведь этого хочешь?
10
За ночь нагнало ветром легкие серые тучи. Тучи заслонили солнце. Дождя нет, но ветер приносит сырой холод с моря. Окошечко кассы закрыто, к нему прилеплена бумажка, надпись на двух языках:
«На сегодня билетов нет. Извините, у нас авария».
Самая погода ехать (пересидеть холод в электричке), но ехать не на чем. Что-то случилось на путях, то ли взрыв, то ли обычная авария, достоверной информации никакой, но определенно — нет ни одного поезда и сторону Очамчире. В обратную сторону собрали несколько составов. Билеты на завтра, пожалуйста, а дальше, вперед, никак.
— Голова кружится, — сказала Ли.
Они стояли в ста метрах от станции над водопадом. Огромная стеклянная масса с шорохом загибалась у самых ее ног, одетых в неудобные босоножки, Ник стоял радом. Рука его лежала на фотоаппарате. Большая выцветшая надпись, повторяющаяся здесь почти на каждой стене, гласила: