– Нет, няня, не он, – голос был почти детский.
– Пойдём, голубушка Аглая Андревна. Пойдём…
Шаги стали удаляться.
– Ваше благородие? – позвал плац-майор.
Он принял Бошняка под руку, усадил в сани. До Комендантского дома полагалось ехать в санях. По снегу заскрипели полозья. Ветер мешал шаги, звуки, голоса. От холода онемели пальцы.
Сани замерли. Тяжёлые шаги. Они хрустели снегом так основательно и размеренно, будто к саням подходил гигант.
Бошняк подтянул ноги, чтобы с силой выпрямить их, если на него навалится тело.
– Да не вихляйся, не вихляйся, – громко сказал кто-то. – Это тебе не девка красная, а бревно.
– Почто вдвоём понесли? – отозвался другой. – Того и гляди пупок от натуги развяжется.
Тяжело охнула дверь, вошли в приёмную. Жар лизнул лицо. Шипел углями самовар. Пахло сырыми жилами, перьями и вытекшей желчью, нож стучал по доске – баба разделывала курицу, а совсем рядом шуршала бархотка, несло прогорклым топлёным жиром, которым обыкновенно натирают сапоги. Тявкнула собачонка.
Бошняка провели дальше, и он услышал скрип перьев – будто множество насекомых шелестели крыльями.
Плац-майор надавил Бошняку на плечо, усадил на скамью, приоткрыл дверь и доложил:
– Господин Бошняк в приёмной.
Дверь захлопнулась.
Кто-то прикоснулся к плечу. Бошняк вздрогнул.
– Александр Карлович! Вы?! – услышал он звонкий взволнованный голос.
– Лихарев? – Бошняк узнал сидевшего рядом. – Раньше от вас карамелью пахло.
– Вы не представляете, как я вам рад, – Лихарев запинался от волнения. – Мне повиниться надобно… Александр Карлович, вы должны ненавидеть меня. Это же я вас предал. Имя ваше назвал.
– Как ваша маменька поживает? – невпопад спросил Бошняк.
– В Петербург приехала. У сестры гостит.
Лихарев сконфужено замолчал.
– Я вот всё думаю, – продолжил не сразу. – Что, если бы ваши мысли мы с должным усердием до полковника Пестеля донесли? Всё бы иначе могло быть.
Открылась дверь, послышались чеканные шаги и сопение плац-майора. Бошняк почувствовал его мягкую, словно извиняющуюся хватку на локте.
– Идёмте, ваше благородие.
Бошняк услышал, как перед ним распахнулась дверь, и почувствовал, что воздух сгустился от устремлённых на него глаз. Ему стала в тягость его наведённая слепота. Словно повинуясь его настроению, рука плац-майора сняла повязку. Перед Бошняком предстала допросная комната, уставшая от духоты свечей и чёткости формулировок.
За длинным, крытым зелёным сукном столом расположилась следственная комиссия. Присутствующие смотрели равнодушно и устало. Гудела изразцовая печь.
Глава комиссии Татищев рылся в бумагах. Он поднял на Бошняка страдальческий взгляд и произнёс:
– Коллежский советник, предводитель дворянства Александр Карлов сын Бошняк. Служил в управлении военных поселений на юге России под началом графа Витта. У кого дело?
– У меня, – подал голос генерал Бенкендорф.
– Приступим.
Бенкендорф напомнил Бошняку императора Николая Павловича. Осанка, неторопливая речь, выставленный вперёд подбородок, умный и ироничный взгляд… Желание походить на государя было очевидным. Но император не внушал такого чувства скрытой опасности и катастрофы.
– Александр Карлович, – сложив пальцы вместе, благожелательно проговорил Бенкендорф. – Согласно имеющимся у нас показаниям, вы обвиняетесь как участник заговора, целью которого было введение республиканского правления, истребление государя и всей императорской фамилии. Для осуществления сих преступных планов вы вступили в сговор с членами Южного общества подпоручиком Лихаревым и полковником в отставке Давыдовым и предлагали им способствовать бунту всех южных военных поселений против законной монархии нашей… Для подкрепления обвинения приведу лишь одну запись из дневника Лихарева.
Бенкендорф перевернул страницу, ещё одну. Прочитал:
– «Сегодня за обедом Александр Карлович высказал прелюбопытную мысль. “Народ прост, – сказал он. – Если вы хотите, чтобы он пошёл за вами, то следует обратиться к его инстинктам. Один из них – вера. Скажите любому, что его путь отмечен Богом, и он пойдёт не за Богом, а за вами, в какую бы темень вы его ни позвали”. Я попытался объяснить суть благих намерений наших. Но А.Б. лишь слушал внимательно и никак не выразил своего отношения к моим словам».
Бенкендорф закрыл дело, покачал головой:
– Умно. – И, обратив свой взор на Бошняка, спросил:
– Готовы ли вы повиниться в делах ваших?
В повисшей тишине потрескивали свечи.