Не добивая, исчезли. Встаю. Передышка.
Следующее движение, интервал от первого невелик. Смутные группки задвигались, в ближайшей, ясной, происходит вот что: один чиркает себя по животу остро отточенной лопаткой, сквозь одежду проступает кровь. На этом — желтая клетчатая рубаха и затертые до черного мокрого блеска штаны.
Он взвизгивает и гогочет. Гогочут и остальные. Я бросаюсь, чтобы выбить лопатку из рук идиота. Отчего-то я боюсь коснуться кого-либо из них. Такие лопатки, маленькие, вроде саперных, но на длинных белых рукоятях — и у меня, и у всех них. Они начинают отбиваться от меня, звонкие удары штыком о штык словно вялые, но вот уже мне приходится уходить в оборону.
Рядом появляется друг. Пока не вижу его, но знаю — Друг. Говорит что-то: «Разве так делают?» или: «Ты не по делу, а дешевый». На его лопатке ручка подлиннее. «Вот как делают», — говорит он и начинает наносить быстрые чиркающие удары, но совсем легкие — едва режет тела нападающих.
Стоящий в центре группки постепенно заваливается, и я вижу, что это мой обидчик. Он на спине, руки раскинуты, колени задраны. «А еще у нас делают так», — и Друг с хрустом втыкает лезвие лопатки упавшему в пах с правой стороны. «Вспомни, ты тоже так умеешь».
Я тащу Друга в сторону. Мы оборачиваемся и видим ожидаемое; из разрубленной паховой артерии тела в бурьяне вырвался фонтан крови, заливая зрителей, склонившихся к лежащему. Отдельный теплый чвак попадает на меня. Говорю: «Может, все обойдется?» На что Друг молча указывает вниз.
У наших ног ползает по земле и корчится будто оживший сгусток темно-красной крови. Наверное, мелкой птахе не посчастливилось, и ее достал фонтан из смертельной раны. «Все равно», — говорит Друг. Кровь с неприятного сгустка стекает, и я понимаю, что ошибся.
Захлебнувшаяся в чужой крови, умирает маленькая летучая мышь.
Передышка.
Захожу в одно из зданий по периметру поля. Печальные тихие старухи. У одной беру горшочек с землей и разными травками, торчащими в виде тонких стрелок. Старушка отчего-то пугается, говорит, что она лишь проращивает разные семена. Успокаиваю, мол, именно это мне и нужно.
Хочу выйти обратно, но вместо двора, поля, выгона — какой-то крытый тоннель с окнами по сторонам. В окнах светло, но что за ними? Иду по тоннелю и по пути ковыряюсь в горшочке, который уже превратился в хрустальную вазу, битком набитую зелеными травками без земли, с коричневыми корешками-луковками. Стоит вытащить одну травку, она превращается на воздухе в нечто невиданное. Гроздь переплетенных лиловых цветков без стеблей и листьев. Оранжевая колбаска вспухает, трескается, и в трещинах проглядывает дивный лимонный цвет. Еще соцветие чего-то, классически-пурпуровое… Чистые, яркие краски, каких не видел никогда и наяву не увижу.
В новом помещении потолок выше и светлее. На скамейках вдоль стен дети и старые женщины. «Вот и все», — говорит Друг, кладя мне руку на плечо. Он слегка улыбается. «Мне туда», — указывает на окончание тоннеля. Оказывается, мы стоим на сваях, а меж ними плещется вода. Река с черной водой. «Подожди! Может быть, еще… У меня еще восемь попыток!» (Почему именно восемь? Но помню твердо — восемь.) «Нет, — качает головой, — уже поздно. Не бросай, тебе пригодится». — Про сказочные цветы.
Друг садится в судно, напоминающее то ли «Ракету» на подводных крыльях, то ли открытую баржу. Все пассажиры на ней с мешочками, узелками, жалкими сиротскими сумочками. Он-с рюкзачком. Кажется, вижу знакомые лица, но кто они? Спиной ко мне, раскинув по поручням узловатые руки, словно из темного дерева, стоит некто чужой. Совсем чужой. Могучий, равнодушный. Лицо в профиль — рубленое, тяжелое, со складкой на лбу, как от мучающей внутренней боли. Отдают швартовы. Лодка, или что это, уходит по черной реке вниз. Холодная мысль:
«Вот он и увез их». — О том, чужом.
А я остаюсь, и вдруг выясняется, что реку-то я уже перешел. Я в помещении, точной копии предыдущего, но уже на том, высоком далеком берегу, и теперь этот берег мой.
Девочка и мальчик, и этот мальчик — я. На этом берегу я всего лишь мальчик, а моя подружка очень живая, черноглазая, в короткой рубашонке. Мы набиваем рты несказанно вкусными теми самыми цветами из хрустальной вазы. Они пригодились.
Дома на этом берегу стоят отдельно, они светлые, легкие. Хочется подняться к ним по заросшему травой склону. Но пока девочка подводит меня к тому, что у самой воды.
Хозяин — мужичок в длинной рубахе, холщовых штанах-обрезках, соломенной шляпе. Клочья русой бороды, нос картошкой, глаза хитрющие. Не обращает на нас внимания, все что-то шебуршит, хлопочет, бормочет, подхихикивает. У него свои дела. Я — ребенок, отнимающий время у взрослого. Мне неловко.
Вообще-то я знаю — девочка сказала, — что мужичок этот непрост. Ни на минуту он не остается, например, в одной и той же одежке. Удлиняются и укорачиваются то рубаха, то штаны-обрезки. Начинает меняться и лицо. Будто перещелк двух слайдов: разные, но одно загримировано под другое. Слышу бормотание: «Недаром зовут меня здесь Два Ивана».
Щелк слайдов убыстряется, и в какой-то момент вижу: одеяние мужичка установилось, и передо мной стоит Князь. По виду хотя бы. Красные сапожки, шаровары из бархата, синяя рубаха с жемчужной вышивкой. А поднять глаз, чтобы взглянуть в лицо, не могу.
Смена декораций.
Мужичка-Князя нет, но мы внутри того дома. Захламленная комната. Кожаный диван зажат в простенке торцом высокого неуклюжего шкафа. Я уже не ребенок, но еще и не взрослый. Последний год отрочества, почти юность. Девочки нет, на ее месте горячая голая деваха в форменном облачении шлюхи — черные чулки с резинками, кружевной пояс по высокой талии. Глаза горят, волосы распущены. «Ведьма», — догадываюсь, вижу — точно, косая. Стремительно оказываюсь без штанов, и мы пробуем заняться любовью. Только пробуем, потому что я ничего не могу, хоть она и очень старается. Плавный правильный зад, два ровных полукружья. Лепестки розовой раковины в обрамлении черных коротких завитков. Она хихикает: «Вот будешь стареньким, нас молоденьких полюбишь», — и то ли отталкивает меня, то ли опрокидывает. Во всяком случае, у нас ничего не получается.
Может, нам мешало, что в продолжение наших забав со стены то и дело срывался серебристый изморозистый ящик со скругленными углами. Девка всякий раз терпеливо вешала его на место, отвлекаясь и сбивая мне пыл.
Переход.
И это — главный переход. Меня — еще не понимаю, но сейчас пойму — приняли.
Автобус, в нем теплая компания. Народу не протолкнуться, и я уже старше, взрослее, кудряв, румянец сквозь юношескую нетвердую растительность. Вновь при мне некто сопровождающий. Может быть, Князь, может, кто еще. Волевой, атласно выбритый подбородок.
Атмосфера идеально товарищеская: все не просто друг друга знают, а — любят или, по крайней мере, испытывают приязнь. Каждый чувствует каждого, словно видит изнутри мысли и чувства другого, и никого это не смущает, а является непременным условием для всех здесь и меня в том числе.
Меня осеняет: все они маги, волшебники, чародеи, и Князь мой вводит в среду новичка. Меня. Теперь я с ними. Надолго, навсегда. Они бессмертны или чрезвычайно долгоживущи. И все очень красивы, не манекенной, а живой человеческой красотой.
Непередаваемое, щенячье блаженство.
Гордость моя моментально перерастает в наглость. Как же, теперь я тоже все могу! Лихорадочно ищу: что бы такое смочь? Упираюсь взглядом в следующую за нами машину — зеленая «Нива» — и успех! Холодный взрыв, как удар ей по той скуле, куда пришелся взгляд. Крыло и часть стекла будто окатывает морозной пудрой, «Нива» улетает вправо, но аварии не происходит; кювет доверху наполнен мягкими полупрозрачными мячами по форме вроде рисовых зерен, но раз в сто больше. Это кто-то из нашей компании мигом, мимолетом сотворил амортизирующую подушку ни в чем не повинному экипажу.