Очевидно, что упоминаемое диаконом А. Кураевым «прещение константинопольского патриарха за самочинное провозглашение автокефалии» — не более чем плод воображения.
Полуправдой является и утверждение о. Андрея о том, что преп. Пафнутий Боровский и преп. Максим Грек осудили «самочинное провозглашение автокефалии» Русской Церковью. Преп. Пафнутий, действительно, резко осуждал самостоятельное поставление русскими архипастырями митрополита Ионы — однако после того он принес покаяние в своих действиях.[225] Преподобный Максим Грек никогда не именовал автокефалию Русской Церкви расколом, осуждал ее не с канонической, но с нравственной стороны, называя, в том числе на Соборе 1525 г., самостоятельное поставление Русских митрополитов «гордостью».[226] Даже А. В. Карташев, кадет и член масонского Временного правительства (кстати, единственный источник, на который в данном эпизоде опирается диакон А. Кураев), ни словом не обмолвившийся о покаянии преп. Пафнутия Боровского, пишет, что, «не зная конкретных деталей прошлого, Максим рассуждал формально».[227] Известно, что преп. Максим умел признавать свои ошибки, некоторые оценки в течение жизни менял.[228] Имеются все основания считать, что свое отношение к автокефалии Русской Церкви он также пересмотрел. В позднейшем послании к великому князю Иоанну Васильевичу преп. Максим Грек убеждает его почитать митрополита Московского,[229] в послании к митрополиту Макарию признает его высшим в России «по делам церковным».[230] Все это было бы, по меньшей мере, странно, если бы преп. Максим видел в митрополите Московском неканонического главу Русской Церкви.
Священномученик Иларион (Троицкий), которого непредвзятый исследователь никогда не заподозрит в признании размытости границ Церкви, весьма удивился бы, узнав, что диакон Андрей Кураев зачисляет его в свои единомышленники: «Честный же человек, увидев размытость церковных границ, исполнился бы болью об этом. Как это и произошло со св. Иларионом (Троицким): «Но вот такой–то резкой определенности и как бы отъединенности Церкви от всего того, что не есть Церковь, теперь и не достает. В Церкви у нас теперь держат положительно всех, даже тех, кто сам просит его отлучить, как это было после отлучения Льва Толстого. Церковной дисциплины, можно сказать, нет никакой. А потому Церковь, как видимое общество, и не имеет теперь ясных и определенных границ, которые отделяли бы ее от «внешних». Иногда кажется, будто вся Церковь наша в рассеянии, как бы в каком разброде. Не узнаешь, кто наш, кто от супостат наших». Это одно из проявлений той неясности церковных границ, о которой писал и я…».[231]
И вновь упираемся в проблему контекста. Между тем, он дает ясное представление, о чем именно исполняется болью сердце святого (выделено процитированное о. Андреем): «Приходилось тысячу раз слышать и читать: «Вот отлучили Толстого, а уж он ли не был истинный христианин?» Забывая все кощунства Толстого и его отрицание Христа Богочеловека, такие речи повторяли, по–видимому, люди искренние, а не одни только профессиональные газетные лжецы. Опять–таки заявляет о себе твердо засевшая в современных умах мысль о возможности какого–то «истинного христианства» без Церкви и даже Церкви резко враждебного. Но разве возможно было бы что–нибудь подобное, если бы ясна была идея Церкви, если бы не была она подменена другими, совершенно непонятными и неопределенными величинами? Можно ли себе представить, чтобы в век апостольский христианская Церковь подвергалась каким–либо укоризнам со стороны язычников за то, что она отлучает от себя негодных членов, например, еретиков? А ведь в первые века отлучение от Церкви было самой обычной мерой церковной дисциплины, и все считали эту меру вполне законной и весьма полезной. Почему же так? А потому именно, что тогда Церковь выступала яркой и определенной величиной, именно Церковью, а не христианством каким–то. Тогда не оставалось места для нелепой мысли о том, будто христианство — одно, а Церковь — другое, будто возможно христианство и помимо Церкви. Тогда вражда против Церкви была враждой и против христианства. Вражда же против Церкви во имя якобы какого–то христианства — это исключительно явление наших печальных дней. Когда христианство являлось в очах мира именно Церковью, тогда и самый этот мир ясно понимал и невольно признавал, что Церковь и христианство — одно и то же. Но вот какой–то резкой определенности и как бы отъединенности Церкви от всего того, что не есть Церковь, теперь и недостает. В Церкви у нас теперь держат положительно всех, даже тех, кто сам просит его отлучить, как это было после отлучения Льва Толстого. Церковной дисциплины, можно сказать, нет никакой: все для интеллигентных мирян стало необязательным — и посещение богослужения, и исповедь, и причащение (опять почему–то о. Андрей, пропуская часть предложения, не ставит троеточия — А. Н.). А потому Церковь, как видимое общество, и не имеет теперь ясных и определенных границ, которые отделяли бы ее от «внешних». Иногда кажется, будто бы Церковь наша в рассеянии, как бы в каком разброде. Не узнаешь, кто наш, кто от супостат наших. Царствует в умах какая–то анархия. Слишком много появилось «учителей». Идет «распря в телеси» (1 Кор. 12, 25) церковном. В Древней Церкви учил епископ с горнего места; теперь тот, кто сам о себе говорит, что он лишь «в притворе», даже только «около церковных стен», считает же, однако, себя вправе учить всю Церковь вместе с иерархией. О церковных делах узнают и мнение о них составляют по явно враждебным Церкви «публичным листам» (так называл газеты митрополит Филарет), где по церковным вопросам пишут или расстриженные попы и всякого рода церковные ренегаты, или вообще озлобленные и наглые ругатели (2 Пет. 3, 3), люди, никакого отношения к Церкви не имеющие и ничего кроме вражды к ней не чувствующие, даже прямые враги Христа. Состояние печальное! Вот это–то печальное положение нашей современности и должно всякого, кому дорога вера и вечная жизнь, побуждать проверить основное заблуждение современного нам предрассудка, по которому можно отделять христианство от Церкви. При руководстве слова Божия и писаний святоотеческих следует во всей глубине продумать этот важный вопрос: возможно ли христианство без Церкви?».[232]