Но на широком пространстве тогдашнего мира уже давно создалась почва, наряду со старыми, и для новых форм культа; запросы и характер благочестия изменились. Из упадка политического культа и из синкретизма развилась, под влиянием философии и нового представления о мире, склонность к монотеизму. Религия стала тесно связываться с индивидуальною нравственностью. Облагораживание человека: идея моральной личности, совести, чистоты, духовного богопочитания – все эти основные черты резко выступили на первый план. Получили значение раскаянье и искупление, внутренняя связь с божеством, жажда откровения, жажда беспечальной вечной жизни по ту сторону земного бытия (превращение в божество). Перед этим грядущим существованием земная жизнь исчезала как мираж. Христианское благочестие широко шло навстречу всем этим взаимно связанным между собою настроениям, давало им опору и уверенность; оно даже приспособлялось к ним, изменяя свои собственные основные черты и содержание сообразно их требованиям. Возвышеннейшая и одухотво-реннейшая религиозность того времени искала мистерий, таинственных средств для усвоения и настоящего сближения с божеством; христианская религия сумела считаться с этой потребностью века и удовлетворять ее. С самого начала в ней существовали два священнодействия, напрашивавшиеся на то, чтобы их понимали и исполняли как таинства: крещение и торжественная трапеза любви в воспоминание Тайной Вечери. Действительно, именно такое понимание и исполнение того и другого (по схеме мистерии), зародившееся уже в самое раннее время, вполне осуществилось и выработалось во втором столетии. Духовный характер священных действий должен был строго сохраняться, но его тесно и прочно связали с чувственным рядом посредствующих звеньев. В смысле впечатления на верующих эти таинства вряд ли уступали другим мистериям. Крещение, с глубокой осмысленностью производившееся через погружение, означало и как бы проявляло на деле полное очищение от грехов, т. е. вполне реальное искупление; причащение давало под видом вина и хлеба небесную пищу и небесное питие, элементы божественного бытия, имевшие силу превратить бренное тело из смертного в бессмертное. Это было понятно людям того времени, и чем ближе они узнавали христианское богослужение в его духовных элементах (как поучение, пение и молитвы) и в его торжественных таинствах, тем выше они начинали его ценить. Христианское богопочитание, бывшее и казавшееся прежде столь чудным, проявляло теперь особенную притягательную силу.
Но христианство шло навстречу настроениям эпохи не только превращением в таинства обрядов крещения и трапезы любви; скоро явились другие связующие звенья. Во-первых, оно к концу второго века образовало в связи с исполнением таинства причащения особый класс священнослужителей, которых назвало именем иереев (жрецов). Во-вторых, оно проповедовало понимание таинства причащения как жертвы и устроило из него торжественное жертвоприношение – sacrificium. Далее, со времени Септимия Севера, если не раньше, богослужение было перенесено из частных жилищ в особые предназначенные для культа помещения; и, наконец, начали допускаться многочисленные символы, священные предметы и обряды (крест и обычай креститься уже в очень раннюю пору считались одаренными действительною божественною силою) и понемногу заставлявшие забывать, что христианство не допускало поклонения никаким изображениям божества. Эта эволюция делала христианское благочестие все более и более доступным для окружающего мира; или, вернее, оно само воспринимало не столько сознательно, сколько бессознательно, характер чувствований и способы проявлений этих чувств окружающей среды. Когда все это получило, наконец, свою полную обработку в торжественном и строгом ритуале, христианство могло поспорить в этом отношении с любым культом, сохраняя над ним превосходство серьезности, богатства и силы своих духовных элементов. Эти изменения, в свою очередь, также должны были оказать влияние на взаимоотношение церкви и государства. Положение, занятое христианскою религиею, беспредельно расширяло теперь сферу ее влияния; при этом до известной степени смягчалась ее исключительность, которую она, однако, все еще твердо желала сохранять за собой.