С другой же стороны христианская Церковь, стоящая на службе у государства, достигла к тому моменту такого могущества, что вопросы существования тех или иных религиозных образований и лиц, имеющих к ним отношение, зависел уже только от ее благосклонности. В частности, Агдский собор 506 г. в своих решениях записал: «Пусть никто не дерзает начинать или основывать новый монастырь без позволения или одобрения епископа. <…> Если монах без позволения или воли своего настоятеля пришел в другой монастырь, то никакой аббат пусть не осмеливается его принять или держать [у себя], но где бы он ни был, этот монах должен быть возвращен к своему настоятелю» [120].
Соответственно, и сама автономия монастырей очень скоро превратились в чистую фикцию: в V веке епископы распространили, а к концу VI века окончательно распространили свою юрисдикцию на монахов, сделались блюстителями исполнения правил внутри самих монастырей, т. е. присвоили себе право надзирать и порицать. Более того, вскоре в церквях, существующих при монастырях, богослужение стало дозволяться либо тем священникам, которые присылались епископом со стороны, либо тем, которых он в священники рукоположил из числа монахов. Только так и никак иначе. Однако одновременно с теми уступками, на которые вынужденно шли настоятели монастырей, настоятели взамен обретали дарованные им дополнительные права и властные полномочия. А власть – не константа. Дарованной возможностью повелевать другими – рестимулируется дремлющая потребность доминировать, господствовать и держать всех и все под своим контролем, и стремительно влиять на то, что норовит шевельнуться по собственному произволу… Потребность жаждет удовлетворения, но каждый акт ее удовлетворения вместе с тем есть и процесс ее неизбежного роста…
И как остановиться от попирания чужой воли, если всякий отказ от насилия над кем-то тут же оборачивается насилием над собой и, соответственно, вхождением в состояние эмоционально неприятное, в состояние бессмысленно наказанного?
И аббаты, так и не разрешившие сию дилемму, а иные даже и не пытавшиеся ее разрешать, смиренно приняли с ними происходящее, и далее уже тупо, условно-рефлекторно реагировали на те или иные факторы, возникающие в поле зрения, в пределах их компетенции, в зоне их административного и прочего влияния. И вскоре аббаты, уже не избираемые братией, а назначаемые епископами, и зависимые от последних, а первым не обязанные уже ничем, вышедшие из-под влияния не только нравственных законов, но и юридических, отшатнувшиеся, фактически, от Иисуса Христа, призывавшего к равенству, терпимости и любви, несли в этот мир черное зло – растлевали, развращали, пытали неугодных и даже убивали…
Весьма подробно, и, может быть, даже излишне подробно данную тему раскрыл в своей работе «Криминальная история христианства» немецкий писатель К. Дешнер (1924–2014): «Наказание побоями, применяемое даже при малейших проступках, существовало главным образом для монахов и монахинь в монастырях, большей частью для детей на каждом шагу, однако также для священников, прежде всего для низших клириков, которых все лупцевали по меньшей мере с пятого по девятнадцатое столетие, при этом епископы и аббаты били розгами, ремнями, бичами. Порой и епископы мучили аббатов, и число ударов сверх максимума по иудейскому праву (от 40, или может быть 39) могло подняться до 72, 100, 200 ударов, однако установление этого числа было предоставлено «усмотрению настоятеля» и ему лишь в порядке исключения разрешалось «доходить до смертного исхода».
Возможно, не вся верхушка заходила так далеко и, вероятно, не каждый был столь свиреп, как настоятель Трансмунд, который в монастыре Тремити вырывал монахам глаза, отрезал языки и которому, впрочем, печально знаменитый папа Григорий VII по-прежнему покровительствовал. Всех превзошел, однако, не кто иной, как Петр Дамиани, святой и отец церкви если епитимья предписывала 50 ударов и была допустима, то для Дамиани епитимья тем более возможна с 60, 100 до 200 ударов, даже до 1000 и 2000 ударов» [121].
Конечно, подобные нравы, царящие за каменными стенами монастырей, ничего общего не имеющие с проповедью всеобщей любви, смирения и равенства, сами по себе являлись продуктом разложения, и сами, в свою очередь, разлагали иноческую братию. А если еще вспомнить, что в среде христиан не порицалось винопитие, а в церковной и в монастырской собственности были и виноградники тоже, то стоит ли удивляться тому, что кроме насилия, там же процветало еще и пьянство. Даже в самом суровом монастыре Монте-Кассино в уставе самого сурового монаха Бенидикта (480–547 гг.) в главе XL «О количестве вина» было сказано: «…Полагаем полмерки вина достаточной на день для каждого. <…> Конечно, мы читали, что пить вино – не монашеское дело, но так как в наши времена убедить в этом монахов нельзя, мы согласились хотя бы на том, чтобы не пить до пресыщения, а умеренно, ибо «вино развращает и разумных» [122].