Таким образом, после того, как в Киевской Руси появилась церковь, как организация, появились и люди, отрицающие церковную иерархию и утверждающие, что вера – это дело равных между собою, появились люди, взыскующие обрести собственный путь в Царствие Божие… В общем, появились люди, отвергающие и мир, и церковь. Правда, не слишком долго подобное продолжалось. Уже монах Антоний, когда инокам в пещерах стало тесно, был вынужден испросить у киевского князя Изяслава Ярославича позволения разместиться на горе – построить себе жилище и возвести церквушку.
Так бежавшие от мира, отказавшиеся от мира, вдруг впали в самоотрицание – протянули к миру – в данном случае, к князю – руку: дай!
Дальше – и больше, и – хуже. Как оказалось, еще на IV Вселенском Соборе, который был созван в 451 году императором Маркианом по согласию с папой Львом I в Халкидоне (Греция), монахи и монастыри не просто впервые стали предметом канонической регламентации на таком высочайшем уровне, но и так стали, что распрощались со своей вольницей: строить монастыри без позволения епископа города теперь было запрещено, переходить из монастыря в монастырь без позволения игумена – запрещено, монахи, фактически, приравнивались к клиру и определены в подчинение епархиальным иерархам. В частности, правило 4-е Вселенского Собора предписывало: «…монашествующие в каждом городе и стране да подчиняются епископу, да соблюдают безмолвие, да упражняются только в посте и молитве, оставаясь на тех местах, в которых удалились (от мира); да не вмешиваются ни в церковный, ни в житейские дела, и да не принимают в них участия, оставляя свои монастыри, разве только когда позволено будет епископом города, по необходимой надобности» [170].
Вот уж, действительно: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» (В.И. Ленин). Даже если очень сильно жить хочется и по собственному произволу и только себе в угоду.
И все же, как же быстро монахи, сделавшие лишь первые, едва заметные шаги, очутились и в должниках у князя, и под властью церковных иерархов, и под надзором особых епархиальных чиновников?!..
Впрочем, именно этому благодаря монастыри со временем смогли превратиться в мощнейшие хозяйственно-экономические структуры, достичь финансового могущества и даже политического влияния. При этом, не будем забывать, этические аспекты в экономических отношениях, в которые вступила монашествующая братия, определялись все той же установкой: «вино веселит жизнь» (Еккл. 10:19), и основывались на традиционной «христианской» ценности: «вино есть дар Божий» (свт. Иоанн Златоуст).
Пояснение.
Слово «христианская» здесь и далее нами используется исходя из понимания, что христианство – не только иудейская ересь, но и вывернутое наизнанку учение Иисуса Христа, сущность вечно живого иудея Иуды, воплощенная в форме идеологии и осуществляемая как образ жизни. Немецкий мыслитель Фридрих Ницше в своей работе «Антихрист» так и утверждал: «Уже слово «христианство» есть недоразумение, – в сущности был только один христианин, и он умер на кресте. «Евангелие» умерло на кресте. То, что с этого мгновения называется «Евангелием», было уже противоположностью его жизни: «дурная весть», Dysangelium. До бессмыслицы лживо в «вере» видеть примету христианина, хотя бы то была вера в спасение через Христа; христианской может быть только христианская практика, т. е. такая жизнь, какою жил тот, кто умер на кресте…» [171].
Можно ли утверждать, что жрецы христианства и сами живут, как Тот, Кто умер на Кресте, и проповедуют именно эту практику?
Увы, нет? Так, быть может, пастыри, а за ними и прихожане, пастырями пасомые, как-то так незаметно децентрализировались, фиксируясь с особо важным видом на сущих пустяках да на второстепенностях, запутавшись вконец в своих надуманных обрядах да ритуалах?
Что ж, мы напомним – в чем она, самая суть-то христианской практики.
На вопрос фарисея-законника – «Какая первая из всех заповедей?», Иисус ответил и просто, и ясно: «…возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф. 22:37–40).