— На год? — растерянно переспросил Миклош. — Почему?
Жофия опустила голову.
— Думаю, за год я тебя забуду.
Ощущая мучительную неловкость, Миклош рыл носком туфли выгоревшую траву.
— Дни проходили за днями, а ты все не подымала трубку… Я несколько раз заезжал к тебе, но тебя не было… Однажды целую ночь просидел у вас за домом, на одной из тех четырех скамей… ждал, когда у тебя вспыхнет свет… И тогда понял, что ты прячешься от меня… И я… я учинил допрос своей совести. Чувствовал себя тогда ужасно… тяжкая это штука — признаваться себе в своем провале. В чем-то я очень ошибся, если не сумел удержать тебя. — И тихо добавил после тяжелой паузы: — Мне жаль.
Жофия вздрогнула.
— Жаль?!
— Существуют конфликты, которые попросту не имеют решения. Мертвая точка, с которой не сдвинешься, а если и попытаться — только хуже будет… Пока жив, буду жалеть, Жофия, что на твоем экзамене я провалился… Зато теперь знаю — никогда больше нельзя мне позволить себе что-либо подобное. Если сам я не отдаю всего себя, значит, не имею права встречаться с женщиной, которой мало… которой нужно — все, целиком.
— Ты не начал бы все сначала. — Жофия не спросила, она сказала это утвердительно.
Миклош вскинул голову, его взгляд приник к измученному лицу Жофии и вдруг вспыхнул.
— Сейчас — начал бы… Сейчас я тебя… очень люблю. Но знаю: мы опять пришли бы к тому же… только на куда более низменном уровне. С недостойными оскорблениями, безвкусными ссорами.
— Да.
За деревьями послышалось тактичное покашливание, затем появился мужчина в штатском и, оставаясь на почтительном отдалении, поклонился.
— Товарищ министр… мы готовы.
Миклош тотчас повысил голос.
— Да-да, сейчас… Одним словом, церковь… — Он взял у Жофии папку, влажную от судорожно сжимавших ее ладоней, раскрыл и, листая тщательно проработанные чертежи, невольно направился в сторону церкви. Жофия беспомощно следовала за ним. Кто-то другой, случись ему выбирать между работой его и любовью, после долгих терзаний наконец остановился бы на чем-то одном — работе либо любви. Но этот мужчина, что идет сейчас с нею рядом, попросту не может оказаться перед таким выбором. Ужасно!
— По этим чертежам нельзя сказать наверное, что церковь относится к пятнадцатому веку, — озабоченно заговорил он и посмотрел на Жофию уже просто как на партнера в дискуссии.
— На каком-то камне здесь должна быть высечена дата — именно пятнадцатого века, — упрямо сказала Жофия.
— В самом деле? На каком же?
— Пока это скрывает штукатурка… Но она объявится.
— А если нет?.. Высечешь ее сама?
— Здесь теперь бывший владелец этих мест, доктор Феликс Семереди, из Швейцарии. В детстве он видел в семейном архиве свидетельство об освящении церкви.
— Где это свидетельство? — спросил Миклош.
— Свидетельство пропало, сожжено в сорок пятом беднотой. Но Семереди готов подтвердить свои слова письменно.
Они шли уже вдоль боковой церковной стены, с поляны доносился шум голосов.
— Кстати, за этот сундук с сокровищами вы можете благодарить и меня, — сказала Жофия. — Не будь меня здесь, вы нашли бы его, вероятно, лишь после смерти декана… а может, и не нашли бы вовсе!
Министр остановился, приоткрыл папку.
— Эти материалы достаточно убедительны? — спросил он, глядя Жофии в глаза.
— Если ты подпишешь, ни один бухгалтер не найдет оснований придраться.
— Любопытно, — невесело усмехнулся Миклош, — именно я должен устраивать так, чтобы не видеть тебя целый год.
Жофия отвернулась.
— Ступай!
— Я подпишу, — мрачно произнес Миклош и послушно зашагал к своим спутникам.
Когда все вокруг стихло — укатил, громыхая, грузовик, увозя сокровища, умчались, тарахтя, мотоциклы, скрылись, прошуршав шинами, легковые машины, — Жофия устало поплелась в церковь. В чаше со святой водой она увидела одинокую банку с пивом, выбила крышку, выпила.
На передней скамье, сильно сгорбившись, облокотясь на пюпитр, сидел старый священник. Его печальный взгляд был устремлен на алтарный образ, победоносно блиставший всеми красками в лучах полуденного солнца, которые снопами вливались в узкие окна. Он не подал вида, что заметил бесшумно подошедшую Жофию, но потом все же заговорил:
— Когда я умру, Жофия, пусть меня не хоронят в склепе. Мне сказали, что я стану каноником, каноника же положено хоронить в почетном месте, а теперь вот одна ниша освободилась…
И такая горечь слышалась в его голосе, что у Жофии сжалось сердце. А какое изможденное, дряхлое стало у декана лицо, безнадежное, как будто смерть уже наложила на него свои стигмы!