Так невыгодно отзывается Арнольд о клире в своей церковной истории, рассматривая его, как величайшее препятствие на пути к преуспеянию христианства. Но этим, как мы заметили, вражда его к догматизму и догматическому формулированию истин веры не ограничивается. Из той же вражды у него весьма непосредственно вытекает порицание всей истории догматического развития церкви, поскольку оно выразилось в спорах и в стремлении свести догматизирующую мысль к определенной норме. А так как такой характер носит почти вся история церкви, то Арнольд произносит самый жесткий приговор над всей историей церкви. Как враг догматического формализма, Арнольд истинное христианство в церкви находит только в апостольское время и ближайшие к нему времена. Здесь только, по нему, не было ничего фальшивого, никакого принуждения в вере, никакой власти и авторитета клира, не было никакого ложного христианства, а было только деятельное христианство, вера и любовь, мир и единение. Сходясь с центуриями во взгляде на это время, Арнольд тем решительнее расходится с ними во взгляде на последующие времена. Отсюда, даже те отцы церкви и те факты из церковной истории, на которые с одобрением смотрели центуриаторы, заслуживают от Арнольда лишь одно порицание. И уже четвертый век, в котором был первый вселенский собор и к которому с уважением относятся центуриаторы, был далеко не по душе Арнольду. На тогдашние догматические споры, на тогдашние стремления к формулированию догмы в символах, он смотрит как на язву церкви. Отсюда он порицает даже Афанасия В., стараясь отыскивать в его деятельности не мало заблуждений[333], он пренебрежительно смотрит на Никейский вселенский собор и на его учение об единосущии Сына Божия с Отцом; он находит в этом узкую ограниченность, по которой широте евангельского учения предпочитается пустая формула и даже одно ничего незначащее слово: единосущие, слово, — которого притом нет вовсе в Св. Писании[334]. Смотря на те бурные догматические споры, которые волновали IV век, Арнольд замечает: в это время по истине разрешился от уз сатана и ничто уже более не связывало его. И вот четвертый век, так называемый золотой век христианской церкви, превращается у Арнольда в век весьма подозрительного достоинства. Наш историк о нем говорит: «везде я встречаю самые явные заблуждения знаменитейших учителей, которые, несмотря на то, считались православными. И как между так называемыми православными, так и в среде других партий встречается много нечестивых и лживых учителей, так что только смотря на все вообще можно узнать меру отпадения церкви от истинного христианства. Повсюду и в особенности на стороне так называемых православных господствовало неверие и плоды его — гнев, ненависть, ложь, пороки и убийства»[335]. Таков был, по изображению Арнольда, IV век; чем больше проходило времени после IV века, тем горшим и горшим становилось положение церкви; все более и более растлевается она. Это, как видим, какая то иеремиада, а вовсе не история церкви.
Это, кажется, лучше всего чувствовал и сам Арнольд. Ему естественно должен был представляться вопрос: если церковь пребывала истинною только в век апостольский и в ближайшее к нему время, так неужели все остальное время церковь жила без истины? Нет, Арнольд отыскивает наследников и носителей истины евангельской и в последующее время, — но где же он находит их? в ересях и еретиках. Этот взгляд Арнольда составляет главную оригинальную особенность его сочинения. К такому странному выводу Арнольд приходит по следующим своеобразным рефлексиям. Если православная церковь действительно была так испорчена, как он был убежден в этом, то он полагал, что и суждения её об еретиках так же мало истинны сами в себе, как мало сама церковь была истинным христианством. И если церковь православная не истинна и извращена и составляет собою прямую противоположность истине, то следовательно за истинных христиан нужно считать тех, которых она в своем заблуждении в противоположность себе считает не истинными христианами — словом еретиков. Устанавливая подобный взгляд на ереси и еретиков, Арнольд перестраивает в своем духе всю историю ересей. И уже Симон волхв, первый еретик по времени, получает под пером Арнольда совершенно иной характер, чем с каким он является у прежних историков. Большая часть заблуждений, приписываемых историей Симону, снимается с него[336]. Сочувственно говорит он и о других еретиках древней церкви. Так еретиков Валентина и Маркиона он не только не хочет считать такими поборниками зла и людьми бесславными, какими они дотоле изображались, но утверждает, что их учение есть плод самостоятельного размышления о божественных вещах и что в их учении выражается, по Арнольду, лишь достойное всякой хвалы религиозное убеждение. Защищает он и манихеев от всего, что приписывалось им касательно их учения, он находит, что противники манихеев недостаточно понимали смысл их учения и умышленно старались выставить их в самых мрачных красках[337]. Что касается IV и V века, когда так широко разрастаются догматические споры, в каких принимали участие и еретики, то Арнольд, становясь на стороне еретиков, однако же замечает, что он хвалит их не за их учение, а за их благочестие. В спорах, — сознается Арнольд, — еретики часто отступали от истины, но — уверяет он, в том виноваты не сами еретики, а сторона православных, так как эти последние своею страстью к спорам, своими гонениями доводили еретиков до крайностей[338]. Говоря о замечательнейшем явлении IV века — арианстве, Арнольд находит в этой ереси весьма многие добрые стороны. Он говорит об арианах: «в их обществах процветала самая строгая нравственность и удерживался точный порядок; из всей истории этих времен видно, — говорит он, что они во многом оказывались лучшими, чем все другие. Они исполнены были опасения, как бы не впасть в какое-либо суеверие, отсюда-то, по нему, так крепко и придерживались они единства Божества, отвергая божественность Сына Божия; он хвалит их за их противление иконопочитанию, как явлению суеверному, видит в них борцов против тирании епископов и против их нововведений[339]. Из еретиков V века Арнольд с особенным одушевлением говорит о Пелагии. Пелагий, говорит он, потому отвергал благодать и настаивал на возможности делать доброе собственными силами, что тогдашние учители церкви изобрели учение о благодати с целью прикрыть свои грехи. Если бы, замечает Арнольд о Пелагии, — тогдашние учители церкви в самом деле ратовали за высоко-нравственную жизнь, они не отнеслись бы враждебно к его учению и результат для церкви получился бы совершенно другой[340] и пр. и пр.
336
Личность и учение Симона являются у него совсем в другом виде. Он опровергает как басню сказание, что будто между апостолом Петром и Симоном был спор о том, кто из них может творить большие чудеса и будто Симон для доказательства своей способности творить захотел подняться на воздух, но по молитве Петра упал и расшибся. Арнольд в опровержение этого сказания показывает, что подобный случай был в Риме, но не с Симоном, а с одним фокусником при Нероне, который действительно хотел подняться на воздух, но упал и расшибся, как об этом повествует Светоний. Что касается до учения Симона, то Арнольд доказывает, что приписываемое этому еретику учение не есть подлинное. Так Симону приписывали, что он учил о себе: я истинный Мессия и Христос, я являлся в виде Бога Отца на Синае и пр. и в доказательство этого указывали на статую, находившуюся близ Рима, с надписью: «Simoni Sancto Deo». В опровержение таких воззрений на Симона Арнольд доказывает, что в книге Деяний апостольских учение или заблуждение Симона представляется совсем не таким, а статуя поставленная в Риме, не есть Симонова статуя, а Геркулесова, надпись которой ложно понята была древними. Arnold. Th. I. S. 42–43.