В течение 60–160 годов церковь, по суждению Гарнака, была бедна догматическим содержанием, неустойчива в своих верованиях и как бы мертвенна, но в конце этой фазы в жизни церкви возникает и развивается, по словам того же ученого, явление, которое в самом скором времени должно было обогатить церковь по части её верований, дать им твердость и энергию и призвать ее к жизни, оживотворить — словом «обновить лице» церкви. Таким явлением был, по мнению Гарнака, гностицизм. Кто мог ожидать такого мнения от ученого историка? Все свои лучшие комплименты он адресует гностикам. Гностицизм для немецкого историка тот «ящик Пандоры», откуда христианская церковь могла заимствовать все, что ей нужно. Что обыкновенно говорится о кафолической церкви — это самое теперь приписывает он гностицизму. «Гностики, — говорит — он, были единственными теологами своего времени; они возвели христианство в систему догматов, первые обработали систематическим образом предания» (163–164) и т. д. Он нашел у гностиков всего вдоволь — и наука-то их была прекрасна: здесь возникли первыя ученые комментарии, философско-догматические сочинения, — и искусство-то у них процветало: гимны и оды религиозные, церковные песни родились у них как грибы после летнего дождя. Но так ли это? Можно подумать, что до нас дошла какая-то богатейшая литература гностиков, пред которой ученым остается удивляться и благоговеть. Но в действительности ничего такого нет. От литературы гностиков дошли до нас отрывки сохранившиеся большею частью в трудах древнехристианских полемистов. Отправляясь от этой литературы, можно наговорить много приятного о гностиках, как делает Гарнак, если ученый обладает пылкой фантазией и не любит стесняться в выводах, подобно тому-же Гарнаку, но можно с другой стороны утверждать, что литература эта бессвязна, противоречива, символизм её доходит до бредней, что это такие опыты теологического писательства, которые часто представляют собой какой-то детский лепет, как и утверждают писатели, привыкшие оценивать явления по их действительности, а не мнимому значению. Что взгляд Гарнака на гностицизм не есть взгляд науки, а есть частное, неавторизованное наукой мнение, об этом лучше других знает сам рассматриваемый ученый. Он прямо говорит, что «до сих пор еще никто не признавал за гностицизмом такого значения в истории догматов», какое приписывает он этому явлению (163). К этому еще нужно прибавить, что чересчур оригинальный взгляд Гарнака на гностиков без сомнения никогда и не сделается общепризнанною научною истиною, потому что этот взгляд выдуман автором для своих личных потребностей. По его представлению, само по себе христианство, каким оно появилось на почве иудейской, лишено было почти всякого содержания. И для того, чтобы стать содержательным, сделаться великою мировою силою, кафолическою церковью, христианство должно было всосать в себя живительные соки греко-римской культуры. Но когда же это случилось? История ясно указывает, что в III веке христианство сделалось великою мировою силою. Поэтому Гарнаку, с его точки зрения, непременно нужно было в течение второго века указать пункт, когда христианство могло войти в тесное общение с греко-римской культурой. Но сколько ни напрягал зрения немецкий ученый, он не мог открыть ничего сколько-нибудь важного, что можно было бы признать за такой пункт. Чтобы найти себе выход из неловкого положения, Гарнак за неимением ничего лучшего, признал в гностицизме греко-римский фактор, которым будто бы и условливалось дальнейшее развитие церкви. Но на этом затруднения Гарнака не кончились. Для него, при всей его предвзятости взглядов, казалось всё же слишком смелым, без всяких доказательств, признать, что культура греко-римского мира II века и гностицизм — одно и тоже. Поэтому ему нужно было убедить читателя, что, имея дело с гностицизмом, мы в самом деле имеем дело с греко-римской культурой. Убедить в этом читателя оказалось очень трудно, потому что наука не думает отожествлять греко-римскую культуру II века с гностицизмом. Немецкому ученому, при таком положении вещей, ничего не оставалось делать, как в обширнейшей немецкой литературе отыскать какого-нибудь писателя, который бы обмолвился словцом в пользу указанной Гарнаковской тенденции. После многих поисков Гарнак нашел одного писателя по фамилии Иоэля (Joel), который говорит, что «гностицизм в сильной степени носит греческий характер и в особенности де выдвигается в нем на первый план платонизм» (165). Но Гарнак при этом забыл сообщить хоть какие-либо сведения об этом Иоэле. По справкам оказывается, что Иоэль никогда не занимался историей гностицизма, что он есть еврейский писатель, нисколько неизвестный в науке, написавший две тощих брошюры об отношении христианства и еврейства в первые века. Из этих-то брошюр Гарнак и извлек вышеприведенные воззрения Иоэля на гностицизм.