13 сентября 1916 г. министр внутренних дел А. А. Хвостов в своем докладе Николаю II сообщил о необходимости образования Особого совещания для пересмотра законопроекта об охране памятников древности во главе с председателем ИАК А. А. Бобринской. 15 сентября в Ставке император наложил резолюцию: «Согласен».
В том же 1916 г. при Министерстве юстиции образовалось Особое совещание для выработки законоположения об охране памятников древнерусской иконописи. Возглавил работу совещания товарищ министра А. Н. Веревкин. Поводом к созыву этого совещания послужил факт судебного разбирательства о «растрате икон» одной сельской церкви в Тверской губернии, где священник церкви и староста тайно продали московскому иконописцу-реставратору 15 икон, заменив их копиями. Самая ценная из икон «Лицевое Евангелие» оказалась приобретена Русским музеем. При этом было непонятно, как следовало распорядиться ее дальнейшей судьбой: вернуть в церковную собственность или оставить в музее.
Одной из основных тем, обсуждаемых на совещании, были правила об охране предметов церковной старины, зафиксированные в уставе духовных консисторий. С точки зрения сегодняшней ситуации интересно отметить, что уже тогда обсуждался вопрос особого законодательного постановления о «неотчуждаемости всех попавших в музей тем или иным путем памятников древнего искусства»[95]. В течение весны и осени 1916 г. состоялось несколько заседаний нового Особого совещания, которое признало меры по охране памятников церковной старины не вполне достаточными и требующими дальнейшего развития. При этом наиболее целесообразным было признано усиление контроля за выполнением административных распоряжений Святейшего Синода с разъяснением епархиальным архиереям «значения для отечественного искусства старинных икон и прочих предметов церковной старины и с увещанием о вящем наблюдении за их сохранностью во вверенных им епархиях и принятии для сего соответственных мер». Совещание предложило также «установить в административном порядке воспрещение отчуждения без разрешения высшей духовной власти всех без исключения предметов церковной древности». Одновременно была разработан проект императорского указа, согласно которому предметы, имевшие научно-историческую или художественную ценность и приобретенные музеями, оставались бы в их собственности, даже если впоследствии судом было бы установлен факт их похищения у прежнего собственника[96].
Оценивая степень уважения клира и мирян в России к древности накануне октябрьского переворота, нам важно понять, какова действительная роль епископата и церковно-археологического движения в деле сохранения памятников культуры. Для того чтобы увидеть особенности отношения русского архиерея к церковной старине, стоит вспомнить историю с описанием древних храмов, затеянную Императорской Академией художеств[97]. 17 февраля 1886 г. Т. В. Кибальчич обратился к президенту Академии Великому князю Владимиру Александровичу, указав на отсутствие в России цельной программы для учета и изучения русского церковного зодчества. С печалью писал он об «искажении и разрушении старины под видом усугубления благолепия храмов Божьих». Его предложение заключалось в проведении своеобразной переписи памятников как основы для будущего свода русского искусства. Для этой переписи он предложил свой образец опросного листа — «Метрики для получения верных сведений о древне-православных храмах Божьих, зданиях и художественных предметах». По сути, впервые в стране была сделана попытка создания «единого государственного реестра».
Запросы епархиальным преосвященным за подписью августейшего президента были разосланы уже 14 октября 1886 г. В письме содержалась просьба содействовать Академии в получении сведений о храмах и священных предметах до начала XVIII в. и предоставить их не позднее марта 1887 г. Самое интересное в письме — критерий предполагаемого отбора. Описанию подлежали те предметы, которые епископ «соизволит признать заслуживающими внимания как по оригинальности, так и по художественному качеству и историческим воспоминаниям». Вплоть до начала января 1887 г. архиереи, которые не могли отказать члену императорского дома в его «прихоти», присылали в Академию запросы с указанием потребного для епархии количества метрик в соответствии с количеством памятников, заслуживающих преосвященного внимания. Последней метрики запросила Олонецкая епархия — 40 штук, Тверская епархия — 1000, Рязанская — 250, Москва — 1300, Курская епархия — 1070, Архангельская — 300, а «бедный» историческими памятниками Смоленский архиерей запросил лишь 20 экз. Всего было разослано 9832 экземпляра, а получено в два раза меньше — 4563. В этой истории поражает не только отсутствие в Русской Церкви конца XIX в. четких критериев для выявления памятников культуры. Поражает осознанный волюнтаризм, отдающий эту старину на откуп не просто церковной бюрократии, а элементарной образованности и культурности каждого конкретного чиновника или архиерея. Произвол и субъективность в подходе к православной старине, преобладание личного фактора и персональной вкусовщины вместо объективных оснований, соборного мнения или элементарной коллегиальности были и остаются главной бедой церковной культуры внутри самой Церкви.
Вместе с тем, значение древности и ее музеефикации для демонстрации статуса епархии осознавалось высшей иерархией в полной мере и происходило при одобрении и поддержке православного народа. Никто не усматривал «кощунства» в перемещении церковных святынь в музей, которое, к тому же, зачастую совершалось путем выкупа. Запрещая в 1864 г. неизвестному архиерею продавать церковные сосуды и выжигать старинные облачения для добычи драгметаллов, Синод писал, что древность имеет ценность не по качеству и количеству материала, но как памятники состояния мастерства в ту эпоху, к которой относится их изготовление. Вещи, собранные в течение столетий, должны быть видимым памятником древности архиерейской кафедры и свидетельством того почитания, которым пользовались возглавлявшие ее иерархи. В качестве видимого украшения архиерейского дома, эти предметы должны быть поставлены в залах на приличном и безопасном месте[98].
В 1864 г. известный знаток церковных древностей Феодор Буслаев передал в дар Румянцевскому музею в Москве антиминс 1662 г.[99] С момента основания Русского музея имени Александра III в Петербурге в 1898 г. в составе его художественного отдела существовало Отделение христианских древностей, основу которого составили произведения, переданные из Христианского музея Академии художеств, образованного в 1856 г. по инициативе князя Г. Гагарина[100]. Христианский музей Академии во многом формировался с помощью архитектора А. Горностаева и В. Прохорова. В 1860–1861 гг. А. Горностаев, первый хранитель музея, привез много реликвий из новгородских монастырей и древлехранилищ, в частности деревянные резные надгробные изображения святых и амвон 1533 г., которые были сложены на полатях Софийского собора[101].
В 1861 г. заведующим музеем стал В. Прохоров, при котором сюда поступили коллекции церковной утвари из Мироваренной палаты и синодальной ризницы Московского Кремля[102]. Всего Русским музеем было получено из Академии 1616 древних икон и около 3500 различных предметов церковного обихода[103]. С 1913 г. император Николай II ежегодно жертвовал на развитие Отделения христианских древностей 30 000 рублей из своих средств. Была создана отдельная «Иконная палата» по проекту академика А. Щусева, открытие ее состоялось 18 марта 1914 г. 23 марта 1914 г. Отделение получило название «Древлехранилище памятников русской иконописи и старины имени императора Николая II». В 1910–1912 гг., в результате экспедиций П. Нерадовского, в музей поступили на основе выкупа памятники церковной старины из ризницы Иосифо-Волоколамского монастыря. В 1913 г. В. Георгиевский, сопровождавший Николая II при посещении Покровского Суздальского монастыря, обратил внимание Государя на древние иконы, вышедшие из богослужебного употребления и хранящиеся в ризничной палате. В 1914 г., после переговоров, иконы были доставлены в музей. В 1912 г. из Благовещенского собора в Муроме также был вывезен ряд церковных древностей[104].
98
100
102
РГИА, ф. 789, оп. 6, 1869 г., д. 111; ф. 789, оп. 151, 1870 г., д. 702; ф. 797, оп. 40, отд. I, д. 49; ф. 528, оп. 1, д. 60.
103