Зачастую забота некоторых представителей духовенства о памятниках, особенно недвижимых, была продиктована вполне меркантильными соображениями и борьбой с экономическими конкурентами. В 1901 г. священник церкви вмч. Георгия в Старой Ладоге Георгий Добровольский обратился в ИАК с просьбой запретить разгрузку баржей с лесом у стен крепости XII–XVI вв., поскольку это разрушает древнюю кладку. Это и было сделано после обращения Комиссии к губернской земской управе в 1902 г. За единственным исключением. Выгрузка леса сохранилась на участке берега, принадлежавшем непосредственно георгиевскому причту, а 19 июня 1912 г. иерей Добровольский вообще сдал приходской берег под склад фирме Пониковского за 80 рублей[112]. Эта история стала известна благодаря вмешательству староладожских прихожан.
О рождении церковно-археологической инициативы снизу свидетельствуют заявления епархиальных съездов духовенства в Архангельске в 1902 г. и в Вятке в сентябре 1909 г., каждый из которых выступил с собственной программой охраны памятников церковной старины. В качестве характерной черты подъема охранительного движения «снизу» надо отметить деятельность братств по организации церковно-археологических кабинетов и древлехранилищ. Инициатива их создания принадлежала братству св. вмч. Димитрия Солунского в Тобольске (1902), Крестовоздвиженскому братству в Луцке, Богородицкому братству в Холме (1882), Свято-Владимирскому братству во Владимире-Волынском (1887), братству св. князя Александра Невского во Владимире (1886), братству при «Назариевском доме» в Петрозаводске (1900).
Естественно, епископат пытался освоить эти инициативы к своей выгоде. Архиепископ Арсений (Стадницкий) один из первых осознал потенциальные возможности церковно-археологических обществ и «карманных мирян» в борьбе за независимость от государственных органов охраны памятников и независимых специалистов. 17 октября 1916 г. граф А. Бобринской, ознакомившись с отчетом Новгородского церковно-археологического общества за 1915 г., был вынужден писать новгородскому архиерею о недопустимости выдачи разрешений на производство росписей в старинных храмах от имени этого Общества[113]. Однако подобного рода злоупотребления не должны подвергать сомнению значение самого церковно-археологического движения как попытки налаживания многостороннего диалога между клиром, епископатам, мирянами и обществом.
Одна из страниц драматического непонимания между клиром и мирянами — учреждение и деятельность Комитета попечительства о русской иконописи 1901–1921 гг., состоявшего изначально из представителей МВД, Синода, Министерства Императорского двора, Министерства народного просвещения, Министерства финансов и Института гражданских инженеров. До сих пор среди иерархии можно услышать мнение, что деятельность этого Комитета не увенчалась успехом, поскольку он был организован вне Церкви и не встретил со стороны духовенства должного понимания[114]. Однако это, несомненно, церковное мероприятие, находящееся под попечением Государя, было инициативой мирян в Церкви (в частности графа Сергея Шереметьева и Никодима Кондакова), оказавшейся вне определенного контроля бюрократических церковных структур, что и вызвало недовольство Синода, «науськивающего» духовенство на новообразованный комитет, по образному выражению самого Н. Кондакова. Вряд ли Синод простил Н. Кондакову и резкую оценку подрядчика из Палеха Николая Сафонова († 1923), близкого к этому ведомству, как «археологического изверга или Герострата», покрывшего «гнусной иконописью» стены Софийского собора[115]. В истории «иконописного комитета» прослеживается не только конфликт иерархии и мирян внутри Православной Церкви, но и конфликт двух культур в российском обществе: взыскующей культуры высокой церковной эстетики, настоящей наследницы «красоты церковной» эпохи Крещения Руси, и нетребовательной потребительской культуры приходского требоисправления, приспосабливающей «церковную красоту» к собственным вкусам, чувственному комфорту и бытовому удобству.
О существовании подобных конфликтов свидетельствует история отечественной реставрации и охраны памятников культуры. В 1910–1913 гг. происходила реставрация икон в храме Спаса на Бору в Московском Кремле, отчетливо выявившая определенную разницу подходов к реставрации[116]. 2 марта 1913 г. на Комиссии возник спор о восстановлении первоначальных золотых надписей над клеймами чудес при образе нерукотворного Спаса.
Петр Покрышкин, представлявший Императорскую Археологическую комиссию, ссылаясь на нормы музейной реставрации, призывал пощадить и не записывать сохранившиеся подлинные фрагменты. Он, в частности, говорил о том, что нужно избегать реставрации там, где в этом нет крайней необходимости. Однако он встретил сопротивление с самой неожиданной стороны. С. Милорадович, академик живописи и представитель МАО, настаивал на том, что надписание есть совершенно необходимый элемент иконы, раскрывающий ее догматическую сущность. Эта традиция должна быть священна, и «археологический взгляд» должен быть принесен ей в жертву. Его поддержал архитектор Московского Дворцового управления А. Иванов, жестко заявивший, что нельзя превращать церковь в музей. Свое «особое мнение» о реставрации письменно изложил протоиерей И. Извеков. Согласно письму, в задачи реставрации входит восстановление чистоты картины на время ее написания, снятие наростов последнего времени и «обнажение примитива», который вышел из под руки первоначального художника. С точки зрения протоиерея, «музейная реставрация» может закрыть или ослабить содержащийся в иконе источник святого воодушевления, благочестивые мысли и святые чувства верующих: «Какое впечатление могут произвести на богомольцев иконы, на которых реставраторы, в угоду археологии, будут оставлять без исправления повреждения и разные пятна?» Все это вызвало удивление П. Покрышкина: религиозное чувство ничуть не оскорбляется при виде фрагментов подлинных надписей на иконах. К тому же прецедент уже существовал, когда без поновления были оставлены надписи на фресках Троицкого собора Ипатьевского монастыря.
Подобные споры возникали и позднее в отношении реставрации стенописи Успенского собора в Кремле в 1910–1918 гг. Несмотря на то, что в целом победила точка зрения сторонников «благолепия», во время дискуссии высказывались мнения о допустимости разных подходов к восполнению утрат фресок, расположенных в разных частях храма. Участники реставрации полагали, что если росписи наоса должны быть «приспособлены» к особенностям восприятия «богомольцев-простецов», то иконопись алтарных пространств вполне может быть оставлена без тонировок, поскольку созерцается лишь людьми богословски образованными, с развитым религиозно-эстетическим чувством[117].
Похожий конфликт вышел у П. Покрышкина с профессором Киевской Духовной академии и заведующим ее Церковно-археологическим музеем Николаем Петровым (1840–1921). В своих воспоминаниях Н. Петров выделяет в области охраны памятников церковной старины две тенденции, сложившиеся в начале XX в.: централистическую, идущую от ИАК и стремящуюся сохранить в неприкосновенности всякий остаток церковной древности, «поставив его под стеклянный колпак», и местную, связанную с епархиальными архиереями, приходскими и монастырскими настоятелями[118]. Девизом первого направления было изречение «percat mundus, fiat archeologia». По смыслу закона археологической охране подлежали только памятники досинодальной эпохи, «но гг. Покрышкины стараются охранять и более поздние памятники»[119]. Он вспоминает эпизод, связанный с попыткой строительства в Михайловском Златоверхом монастыре в Киеве новой трапезной церкви, вместо обветшавшей прежней, созданной в 1760-е гг. В этот поздний храм оказался встроен портал боковой двери, оставшийся от древнего храма. Несмотря на заверения монастырской комиссии, что дверь может быть сохранена и при строительстве, П. Покрышкин, произнеся свой вердикт о нежелательности каких-либо перестроек, абсолютно утратил интерес к работе комиссии. На недоуменные вопросы собственников, что же им делать после запрещения вести переделки древних церковных зданий, П. Покрышкин, по свидетельству Н. Петрова, якобы отвечал: «Это не мое дело, я имею в виду только археологические интересы». Второе течение в области охраны памятников пыталось, хотя и не во всем успешно, сочетать задачу охраны церковной старины с повседневными литургическими и хозяйственными нуждами. Впрочем, Н. Петров сам признает, что зачастую эти «нужды» диктовались вкусами или пристрастиями архиерея или настоятеля. В обиход вошло создание «домашних» экспертных комиссий, принимавших выгодные преосвященному заказчику решения или же просто констатировавших факт перестроек.
114
115
116
Материалы комиссии по реставрации иконостаса придворного собора Спаса на Бору в Москве, под председательством П. П. Покрышкина (протоколы подлинные, акты, сметы, отчеты и переписка). — Научный архив ИИМК РАН, ф. 21, оп. 1, д. 26 (1910–1913 гг.), л. 84 об. — 85, 98–99 об., 125–128.
117
118