Несомненно, части церковного люда, привыкшего потребительски относиться к святыне во время богослужения, была чужда идея помещения ветхой древности под музейное стекло. Однако представляется безусловным, что в случае естественного хода развития церковной жизни в XX в., нормы цивилизованного отношения к старине, включая музеефикацию и сохранение ее остатков при реставрации, в полной мере стали бы присущи церковной практике. На это позволяло надеяться активное развитие церковно-археологического движения и то медленное, но верное влияние, которое оно оказывало на христиан России.
Как бы ни были противоречивы итоги развития церковной археологии в России в начале XX в., весь накопленный ею положительный потенциал, как и сама наука, был уничтожен новой системой общественных отношений. С церковной культурой после октябрьского переворота произошло то же, что и с церковной собственностью. Будучи экспроприированной, она либо эксплуатировалась вне своего целевого назначения, либо продавалась на Запад, где как раз по достоинству ценилось художественное значение русской иконы, либо разрушалась во имя светлого будущего. Главной обидой, нанесенной режимом церковному сознанию, была даже не конфискация христианской культуры государством, а ее использование в антирелигиозных целях. И музей, и реставрационная мастерская начали восприниматься частью православных как антицерковные структуры, отмывающие «краденое», а их сотрудники — как сознательные агенты режима. Это наблюдение не может оправдать современного агрессивно-негативного отношения значительной части клира и мирян к музейно-реставрационной субкультуре, но оно способно показать одну из исторических составляющих этого многослойного явления. Восстановление исторической справедливости в 1990–2000-е гг. в церковном сознании требовало не только освобождения храмовых икон из «музейного плена», но и демонстративного отказа от тех норм, которые выработались в области обращения с культурным наследием за 70 лет «вавилонского пленения», своего рода «компенсирующей дискриминации» учреждений культуры и сотрудников.
Свою роль в формировании такого отношения сыграла и сложившаяся в советское время специфика музейного дела в России. Традиционная закрытость и инертность музейных структур, их недоступность контролю со стороны гражданского общества, ориентация музейной системы на задачи консервации, а не коммуникации, собирания, а не показа, преобладание корпоративных интересов над общественными потребностями всегда приводили к доминированию объема фондов над масштабами экспозиции и сложению системы внутренних противоречий. К тому же противоречивость советского музейного опыта была сродни неоднозначности отношения коммунистической идеологии к христианской культуре. Обилие постановлений, касающихся охраны памятников культуры, в том числе и культовых, отражает те же нежелание и неспособность сберечь и защитить их, что и многократно повторяемые распоряжения Синода.
В 1918 г. был создан Государственный музейный фонд как спецраспределитель конфискованных или спасенных от уничтожения культурных ценностей. Именно через него происходило формирование основных музейных коллекций, представленных церковными памятниками. Нам уже известно, что они начали создаваться на свободной основе еще в условиях церковно-государственной симфонии на рубеже XIX и XX вв. Однако характер поступлений церковных памятников в эти собрания резко меняется после 1917 г.: стихийно, без всякого плана, в музеи свозятся памятники из закрывающихся монастырей и церквей. Уникальные коллекции, в течение столетий собиравшиеся в ризницах и представлявшие неподдельное единство историко-культурной жизни региона и в силу этого — исключительный научный интерес, в одночасье оказались расформированы. В 1919 г. в Русский музей поступили иконы и утварь из отдела охраны памятников искусства и старины, в 1922 и 1925 гг. — из Зимнего дворца и Александро-Невской лавры. Ценности стали стекаться сюда особенно активно после закрытия северных монастырей в 1923 г. и позднее (Соловки, Кирилло-Белозерский монастырь, Александро-Свирский монастырь). В конце 1920-х — начале 1930-х гг. в музей поступила коллекция Н. Покровского из Церковно-археологического музея Петербургской Духовной академии, пройдя перед этим целый ряд мытарств. В 1924 г. было создано Бюро по учету и реализации государственных фондов произведений искусства и культуры для продажи внутри страны и за рубежом, деятельность его распространялась и на уже существующие музейные коллекции, в том числе из Эрмитажа и других ведущих музеев страны. Одновременно с продажей продолжалось разрушение. Согласно самой общей статистике, из церковных зданий, которых в 1917 г. было около 70 000, оказалась разрушена половина, среди них уникальные памятники архитектуры XI–XVII вв. Все это вызывало справедливое недоверие церковного сообщества к сложившейся в советское время государственно-общественной системе охраны памятников.
Однако вместе с разрушением церковной культуры в обществе формировалась и другая позиция, вернее, оппозиция интеллигенции властям. Ее правильно вычислил Лев Троцкий, написавший в своем письме от 22 марта 1922 г., адресованном в Комиссию по изъятию церковных ценностей: «Среди археологов… имеется немало лиц… связанных с церковными кругами и стремящихся сорвать работу по изъятию».
Еще в 1918 г. Народным Комиссариатом по просвещению был составлен список из 30 предметов художественного значения из Великого Новгорода, подлежащих эвакуации в Москву, в том числе вся Софийская ризница. В этих условиях П. Покрышкин был вынужден 14 августа, в самый разгар реорганизации Российской Государственной Археологической Комиссии, обратиться к ее главе Н. Я. Марру с тем, что эвакуация памятников искусства и древностей из Новгорода в Москву не допустима. Опыт войны показал, по его мнению, что эвакуация не достигает своей главной цели: безопасного хранения. Об этом свидетельствовали драма патриаршей ризницы, опасность, которой подверглись вещи из Эрмитажа при расстреле Московского Кремля, знамена из Артиллерийского музея, которые подверглись бомбардировке в Ярославле. П. Покрышкин писал, что вывоз памятников древности недопустим как с точки зрения музейного строительства, так и с точки зрения народного просвещения; подобные действия справедливо называются «обескровлением» провинции. Он приводил исторические параллели, напоминая, как во времена Иоанна Грозного Новгород был ограблен едва ли не подчистую, обезличенный для возвышения центра. А ныне Москва пытается довершить это преступное деяние! Он призывал не забывать, что при перемещении в значительной мере обезличиваются и сами памятники: если сейчас к ним совершаются паломничества, после переселения многие из них будут забыты. К тому же он указывал, что большинство икон, намеченных к эвакуации, пребывают в таком состоянии, что перевозить их невозможно без весьма длительных работ по укреплению. Больше того: вывоз иконы Знамения Божией Матери опасен и в смысле возможности народного возмущения[145].
Еще в феврале 1919 г. член Археологической комиссии Константин Романов, выступавший в императорское время за объявление памятников церковной старины государственной собственностью, предложил создать музей церковного быта как способ охраны и изучения православной культуры[146].
20 апреля 1920 г. был издан декрет Совнаркома «Об обращении в музей историко-художественных ценностей Троицко-Сергиевской Лавры». В 1920 г. возникает музей в Ново-Иерусалимском монастыре, в 1921 г. — в обителях прп. Саввы Сторожевского и прп. Иосифа Волоцкого, в 1922 г. — в Новодевичьем монастыре в Москве, еще ранее, в 1919 г., — в Иверском монастыре на Валдае и в Оптиной пустыни, в 1924 г. — в монастыре прп. Кирилла Белозерского. Всего таких комплексов насчитывалось по стране не менее 60, а не позднее 1925 г. при Наркомпросе было создано Управление музеями-усадьбами, музеями-храмами и музеями-монастырями[147].
146
147