— Они то, тетушка, и менее всего дурного помышляли, да и мудрые мужи каждой державе потребны.
— Не думай, племянник, что я неразумна. Пережила я и Светлейшего князя Меньшикова — ох, и плут был, стерпела все при Петре Алексеевиче — ином внуке батюшки моего, выжила и при Анне Иоанновне, что зело не возлюбила меня. С Бироном — фаворитом ейным дружбу противную мне водила. Все ушли, а я императрица! Ведаю, что Шуваловы боятся, кабы их вольнице конец не пришел, вот и воспитывают тебя, интриги строят. Такие будут всегда, Петруша. И кабы не они, так и не сдюжила с ношей, что взвалила на себя, — Елизавета улыбнулась, и веяло от той улыбки много не высказанного.
Не сказала больная женщина о том, что не познала счастья материнства, что не могла стать мужней женой, о чем мечтала. Распылила свое огромное сердце на фаворитов, но сама жалела, что не стала женой-герцогиней готторбской, из-за кончины жениха. Не высказалась она и о том, что, видя много дворцовых переворотов, сама страшилась подобного до безумия. И эта женщина сейчас, скорее всего, даже рада, что линия Петра Великого не захиреет, что есть уже и правнук у великого предка и правнучка. Да и внук, который, казалось, был безнадежен, проявляет нынче характер.
— Иди, государь-цесаревич, и помни, что я сказала. Еще в силе я, не позволю тебе соратников моих изничтожать, — меня вновь зажали в тиски больших грудей государыни и поцеловали в макушку.
При выходе из опочивальни государыни я встретился взглядами с Марфой, но тигрица не стремилась расщепить меня на атомы, она жаждала высмотреть реакцию, понять, чего ей, но прежде всего ее мужу, ждать от взбалмошного наследника. Не было криков государыни, которые могли быть услышаны и за дверью спальни, значит, разговор не был выговором племяннику. И тогда можно бояться. Я же лишь улыбнулся — легко, без злорадства и превосходства. И даже благосклонно попрощался с Иваном Шуваловым, который, как только я стал удаляться от «блок-поста» у опочивальни императрицы, поспешил к Елизавете.
Вернулся я в Ораниенбаум только к рассвету. Удалось подремать в карете. Сон окончательно сбил злость и острое желание быстро начать действовать. Нет, диверсанты уже отправились к намеченным объектам Шуваловых, уже агентура Шешковского либо затаилась, либо прибыла в военный городок в Ораниенбауме, усилена охрана всех объектов. Но основное действие начнется через два дня.
Несмотря на раннее утро, меня встречал Степан Иванович. Будущий глава Тайной Канцелярии отлично исполнял свою роль и каким-то образом был оповещен о подъезде моего картежа.
— Петр Федорович, мы можем действовать? — первое, что спросил Шешковский, как только я вышел из кареты.
— Два дня ждем и начинаем, — сухо проронил я.
— Ваше Высочество, ожидание опасно. Александр Иванович Шувалов все еще лютует, за сегодня три наших человека взяты, — возразил Степан Иванович.
— Два дня, — безапелляционно повторил я.
— Прощу извинить мое непонимание ситуации, — Шешковский поклонился. — Вы станете говорить с Екатериной Алексеевной?
Его больше заботит именно мои отношения с женой. Неужели эта бестия взяла себя в руки и смогла добиться заступничества Шешковского? Если так, то это и хорошо. С безвольной Екатериной я точно не знал бы что делать. А вот с сильной — знаю.
— Когда проснется, — ответил я.
— Она не спит, государь-цесаревич, — сказал Степан Иванович и вновь поклонился.
Глава 8
Ораниенбаум.
1 июля 1750 года.
Войдя в столовую, где уже находилась Великая княгиня, я убедился, что эту женщину сложно сломить. Катерина могла сиюминутно растеряться, но быстро собраться и весьма хитро и мудро себя вести. Простое платье, но по фасону, который мне нравится — а-ля «Наташа Ростова на балу», скромный макияж, минимум украшений, но они были, что подчеркивало, что передо мной женщина — член императорской семьи, в то же время демонстрировало некую подчиненность моему мнению.
«Хорошая попытка, но, нет, уже нет!» — подумал я.
— Присядем? — спросил я и, не дожидаясь ответа, фривольно расположился на ближайшем стуле.
Наступила пауза. Я нерационально, а на эмоциях, хотел своим молчанием и неловкостью ситуации, принудить Екатерину оправдываться, объясняться. Ведь она предала нашу семейную, почти что, идиллию. Рыдала бы, рассказывала, что против нее сыграли главные интриганы двора, что была бессильна.
Тщетно, все еще моя жена, молчала, демонстрируя сильный характер. Этот жесткий взгляд, наверняка, мог бы смутить, заставить опасаться, Карла Петера Ульриха. Но я не только этот взбалмошный юноша, я еще и Сергей Петров.