Росций, сын и наследник покойного, доказывал, что его наследство стоит двести пятьдесят талантов, то есть больше миллиона.
Сулла оказался уличен в преступлении, в склонности к которому он обвинял Красса; но Суллу было нелегко смутить.
В свой черед он обвинил молодого человека в отцеубийстве и заявил, что отец был убит по наущению сына.
Обвиненный самим Суллой, Росций оказался в полном одиночестве.
И тогда друзья Цицерона стали побуждать его взять на себя защиту обвиняемого, говоря, что если он сумеет защитить Росция, если он выиграет судебный процесс, имя его приобретет известность и репутация ему обеспечена.
Цицерон взялся защищать дело в суде и одержал победу.
Не следует путать этого Росция с его современником Росцием-актером, которого Цицерон защищал в суде против Фанния Хереи.
Тот, о ком идет речь, звался Росций из Америй, и до нас дошла эта защитительная речь Цицерона: «Pro Roscio Amerino».[17]
В тот самый день, когда Цицерон выиграл судебный процесс, он уехал в Грецию, сославшись на необходимость поправить свое здоровье.
И в самом деле, он был настолько тощ, что походил на призрак, явившийся его кормилице; он отличался слабостью желудка и мог есть лишь очень поздно и крайне умеренно.
Однако голос у него был полным и звучным, хотя и несколько резким и не особенно гибким; и, поскольку его голос поднимался до самых высоких тонов, он всегда, по крайней мере в молодости, смертельно уставал после своих речей в суде.
Прибыв в Афины, он обучался у Антиоха Аскалонского, а потом перебрался на Родос, где, как мы отмечали, повстречался с Цезарем.
Наконец, после смерти Суллы — а к этому времени тело его окрепло и поздоровело, — он, прислушавшись к настойчивым просьбам своих друзей, вернулся в Рим, посетив перед тем Азию, где брал уроки у Ксенокла Адрамиттийского, Дионисия Магнесийского и карийца Мениппа.
На Родосе он имел успех столь же большой, сколь и неожиданный.
Аполлоний Молон, у которого он учился, совсем не говорил на латинском языке, тогда как Цицерон, напротив, говорил по-гречески.
Желая с первого взгляда оценить, на что способен его будущий ученик, Молон дал ему тему и попросил его произнести без всякой подготовки речь на греческом языке.
Цицерон охотно согласился: это была возможность поупражняться в языке, который не был для него родным.
Так что он начал свое выступление, попросив перед этим Молона и остальных присутствующих отметить его возможные ошибки, чтобы затем, когда эти ошибки будут ему известны, он смог их исправить.
Когда он закончил, слушатели разразились рукоплесканиями.
Один лишь Аполлоний Молон, который за все то время, пока Цицерон говорил, не подал ни единого знака одобрения или порицания, остался в задумчивости.
Но затем, когда обеспокоенный Цицерон стал побуждать его высказать свое мнение, он произнес:
— Я хвалю тебя и восхищаюсь тобой, юноша; но я сокрушаюсь об участи Греции, видя, что ты унесешь с собой в Рим последнее, в чем мы имели превосходство: красноречие и знания!
Вернувшись в Рим, Цицерон стал брать уроки у комика Росция и трагика Эзопа, каждый из которых главенствовал в своем ремесле.
Именно эти два мастера довели до совершенства его речь, которую он отточил и которая стала его главной силой.
Избранный квестором, он был послан на Сицилию.
Это случилось во время голода, вызванного неурожаем, а с тех пор как вся Италия была превращена в пастбище — вскоре нам представится случай поговорить об этом превращении, — Сицилия стала житницей Рима; Цицерон заставлял сицилийцев отправлять выращенный ими хлеб в Италию и проявленной при этом настойчивостью стал вредить себе в глазах своих подопечных; но, увидев, насколько он деятелен, справедлив, человечен и, главное, бескорыстен — а это было большой редкостью во времена Верреса, — они изменили свое отношение к нему и окружили его не только уважением, но и любовью.
Так что он возвращался с Сицилии весьма довольный собой, поскольку ему удалось сделать там столько хорошего и в трех или четырех случаях выступить с блистательными защитительными речами, и пребывал в уверенности, что шум, произведенный им на Сицилии, разнесся по всему миру и что сенат будет ожидать его у ворот Рима, как вдруг, пересекая Кампанию, он встретил одного из своих друзей, который, узнав его, с улыбкой подошел к нему и протянул ему руку.
После первых приветствий Цицерон поинтересовался:
— Ну, так что говорят в Риме о моем красноречии и что там думают о моей деятельности в течение этих двух лет моего отсутствия?