Каждый из его людей пал на том месте, где сражался.
Разве воры, убийцы и поджигатели умирают так?
Я полагаю, что Наполеон на острове Святой Елены был прав и что за всем этим кроется нечто, чего мы не знаем или, скорее, о чем нам было неясно рассказано и о чем, следовательно, приходится догадываться.
Вот манифест мятежников, который приводит нам Саллюстий; возможно, он немного проливает свет на этот вопрос.
Он подписан предводителем мятежников и адресован командующему войсками сената; командующий войсками сената был Кавеньяком своего времени.
«Богов и людей призываем мы в свидетели, император, что если и взялись мы за оружие, то вовсе не для того, чтобы подвергнуть опасности отечество или угрожать нашим согражданам; мы хотим лишь защитить самих себя от противозакония. Несчастные и разоренные, почти все мы по вине алчности и произвола наших заимодавцев лишены отечества, доброго имени и достояния. Нам отказывают даже в праве ссылаться на древние законы; нам не позволяют отказаться от нашего имущества ради сохранения нашей свободы: так велико жестокосердие ростовщика и претора! В древности сенат нередко проникался жалостью к римскому плебсу и своими указами облегчал его бедственное положение; да и в наше время родовые наделы, сверх меры обремененные долгами, также были частично освобождены от них, и, с согласия всех порядочных людей, было позволено выплачивать медью то, что надлежало выплачивать серебром.[20] Нередко случалось прежде и так, что плебс, побуждаемый честолюбивыми желаниями или возмущенный обидами со стороны магистратов, отдалялся от сената; но что касается нас, то мы не требуем ни власти, ни богатства, этих главных причин вражды между людьми. Нет, мы требуем только свободы, которую гражданин согласен потерять лишь вместе с жизнью, И потому мы заклинаем тебя и сенат принять во внимание нужды наших сограждан. Верните нам право быть под защитой закона, право, в котором нам отказывает претор; не вынуждайте нас предпочесть смерть жизни, которую мы влачим, ибо наша смерть не останется неотмщенной».[21]
Оцените этот манифест, философы всех времен; он имеет вес на весах истории; не напоминает ли он вам девиз несчастных ткачей из Лиона: «Жить работая или умереть сражаясь!»?
Чуть выше мы говорили вам, что заговор Катилины вовсе не был заговором, и как раз поэтому связанная с ним опасность, что бы ни утверждал Дион, была подлинной, серьезной, огромной; настолько подлинной, настолько серьезной и настолько огромной, что она превратила Цицерона в отважного героя, способного совершить беззаконный поступок.
Должно быть, Цицерон испытывал сильный страх, если он выказал себя таким храбрым в тот день!
Когда Цицерон мог бежать, разве он не бежал?
Разве семь или восемь лет спустя не бежал он во время бунта, поднятого против него Клодием?
А ведь Клодий не был человеком масштаба Катилины.
В письме, написанном по возвращении из Фессалоники, Цицерон рассказывает, что на Форуме произошла стычка. Противники осыпали друг друга оскорблениями, плевали друг другу в лицо.
«Клодианцы стали плевать в наших ["clodiani nostros conspitare coeperunt"]; мы потеряли терпение, — добавляет Цицерон. И было от чего! — Наши набросились на них и обратили их в бегство. Клодия сбросили с ростр; тогда и я обратился в бегство, опасаясь, как бы не произошло чего-нибудь в свалке ["ас nos quoque tum fugimus, ne quid in turba"])».
He я заставляю его говорить это; он сам говорит это, рассказывает это, пишет об этом своему брату Квинту в письме от 15 февраля (Q., II, 3).
Впрочем, если вы сомневаетесь, почитайте речь Катона.
Уж этот-то далеко не трус, и, тем не менее, ему страшно, очень страшно; и страшно ему, по его словам, да и другим, должно быть, тоже, оттого, что Цезарь спокоен!
Цезарь спокоен, ибо, если заговорщики одержат верх, он дал достаточно доказательств своей верности демократии, чтобы получить свою часть пирога; Цезарь спокоен, ибо, если заговорщики потерпят поражение, против него нет достаточно улик, чтобы предать его суду.
Да и кто посмеет предать его суду?
Катону очень хотелось сделать это, однако он отступает.
Как раз во время этого необычайно бурного заседания, в ходе которого Катон выступал за суровость по отношению к заговорщикам, а Цезарь — за милосердие, Цезарю принесли записку.
Катон решил, что это послание связано с политикой, вырвал записку из рук гонца и прочел ее.
Это оказалось любовное письмо его сестры Сервилии к Цезарю.
20
Закон Валерия допускал в исключительных случаях такую возможность; таким образом долг сокращался примерно на три четверти, однако это не являлось банкротством.