Катон швырнул записку ему в лицо.
— Держи, пропойца! — сказал он.
Цезарь поднял записку, прочитал ее и ничего не ответил.
И в самом деле, положение было серьезным, и не следовало усугублять его личной ссорой.
Но если Цезаря и не осмеливались обвинять в открытую, то многие были не прочь, чтобы какой-нибудь несчастный случай избавил от него всех честных людей.
Когда он вышел из зала заседаний, на ступенях сената на него напала толпа всадников, сыновей банкиров, барышников, ростовщиков и откупщиков, жаждавших убить его.
Один из них, Клодий Пульхр — тот самый, что был разбит гладиаторами, — приставил меч к горлу Цезаря, готовый убить его и ожидая лишь, чтобы Цицерон подал ему знак сделать это.
Но Цицерон подал ему знак пощадить Цезаря, и Клодий вернул меч в ножны.
Как?! Тот самый Клодий, который впоследствии, будучи всей душой преданным Цезарю, станет любовником Помпеи и захочет убить Цицерона, этот же самый Клодий оказывается другом Цицерона и хочет убить Цезаря?
Ах, Бог ты мой! Да, вот так и бывает в жизни.
Это кажется вам непонятным.
Но мы все объясним вам, дорогие читатели, будьте покойны; возможно, это окажется крайне спорно с точки зрения морали, но зато понятно.
Во всей этой истории с Катилиной счастливым человеком, гордым человеком, человеком ростом в сто локтей выглядит Цицерон.
В Цицероне было много от г-на Дюпена, хотя в г-не Дюпене было мало от Цицерона.
Вы видели г-на Дюпена на другой день после восшествия короля Луи Филиппа на престол?
Если бы он сочинял стихи на латыни, он сочинил бы те же, что и Цицерон; если бы он сочинял стихи на французском языке, он перевел бы их на латынь.
Вы ведь знаете этот стих Цицерона, не правда ли?
Так вот, уже через неделю Цицерон — он, кто требовал ужесточить десятилетней ссылкой наказание для виновных в подкупе, — защищал Мурену, обвиненного в подкупе; затем Цицерон защищал Суллу, сообщника Катилины, — он, кто приказал удавить других его сообщников!
На короткое время, как мы уже говорили, он стал царем Рима.
Помпей отсутствовал, Цезарь устранился, Красс молчал.
— Это уже третий чужеземный царь над нами, — говорили римляне.
Двумя другими были Таций и Нума.
Таций и Нума были из Кур.
Цицерон был из Арпина.
Выходит, все трое и в самом деле были чужаками для Рима!
XI
После того как заговор Каталины раскрыли, Цетега и Лентула удавили, а труп Каталины нашли на поле битвы в Пистории, все сочли Рим спасенным.
То же самое происходило в 1793 году после очередного раскрытого заговора.
И потому Франция бывала спасенной в то время по одиннадцать раз в месяц.
«Еще одна такая победа, — говорил Пирр после битвы при Гераклее, где он потерял половину своих солдат, половину своих лошадей и половину своих слонов, — и я погиб!»
Более всех верил в то, что он спас Рим, сам Цицерон.
Его победа ослепила его; он верил в союз сената и всадников, родовой аристократии и денежной аристократии, в союз, о котором он мечтал; но даже сам он не замедлил усомниться в продолжительности этого студнеобразного мира… — ибо как еще можно передать его выражение «concordiam conglutinatam»?[22] — или мнимого примирения, ну что-то вроде этого.
Что же касается Цезаря, то в этих обстоятельствах, как мы уже сказали, он был чрезвычайно рад устраниться.
Когда он выходил из сената, в тот самый момент, когда Цицерон, пересекая Форум, кричал, имея в виду сообщников Каталины: «Они жили!», несколько всадников, составлявших охрану Цицерона, с обнаженными мечами ринулись на Цезаря.
Но Цицерон, как мы уже сказали, прикрыл его своей тогой.
На вопросительные взгляды, которые бросали на Цицерона молодые люди, он — подобно тому, как изредка поступал народ в отношении доблестно сражавшихся гладиаторов, — ответил знаком дарования жизни.
И в самом деле, хотя Цезарь был в ту пору всего лишь еще одним негодяем, погрязшим в долгах, Цезаря нельзя было убить, как убили какого-нибудь Лентула или Цетега, и доказательством этому служит то, что его могли бы убить, будь то у дверей сената, на Форуме или на Марсовом поле; точно так же и Каталину могли убить, но не осмелились сделать этого.
Однако — хотя этот факт доносит да нас Плутарх — нам не раз приходила в голову мысль усомниться в достоверности рассказа историка из Херонеи.