— А не пиздишь?
— Показать?
— Мужики, — неожиданно заорала сизая рожа, — здесь дембеля Советской, блядь, армии. Пропустим без очереди?
— А чего это без очереди? — заголосила одна женщина, — права у них такого нет.
— Не инвалиды, чай, — присоединился второй фальцет.
— Глохни бабье отродье! Не служили, не хер и хавальники раззевать!
Грубые нравы бытовали в этой очереди, но мужская солидарность сработала. Люди загомонили и начали расступаться, а мы с Могилой продвигались к вожделенной двери. Нас хлопали по плечам, информацию о нас передавали дальше, мы пробрались к цели, но чтобы попасть внутрь и речи не могло быть. В дверях была могучая плотностью своей пробка, под верхним откосом торчала рука так, что было понятно, владелец этой руки пробирался по головам. Что самое забавное, что всё это происходило почти в тишине, на этой глубине толпа молчала, пробка старалась одновременно выдохнуть. Один мужик из пробки, увидев наши отчаянные лица, спросил:
— Вам чего? Сколько?
— Водки на все.
— Сколько там.
— На три пляшки, без сдачи.
— Сам не возьму, ограничения, ебать их в сраку, может кто поможет. Давайте бабки.
Мы протянули ему мятые купюры. Со словами «Горбачева бы сюда» мужик вкрутился в дверь. Через десять минут у нас были три бутылки водки. Купить закуску было намного проще.
В вагончике нас ждало разочарование — кроме нового сторожа чухонца, никого уже не было. Все уехали в часть. Я был злой, как собака. Как же так? Так хотелось со всей бригадой посидеть. А теперь такой облом. Из средств связи доступна была только телепатия. Делать нечего, начали накрывать на стол: колбаса вареная толстыми ломтями, соленые зеленые помидоры, несколько банок сайры в масле и свежий белый батон, вот и вся еда, не считая водки. Только успели налить по первой, в дверь влетели Седой с Васькиным.
— Опаньки, а остальные где? — обрадовался я.
— В части. Мы вас здесь ждали, ждали, а потом смотрим, время уходит, ну решили, что и сегодня у вас с документами Облом Петрович, — Седой.
— А как в роту приехали, там и узнали, что вы сюда рванули, — Васькин радостно оглядывал стол.
— А чего ж всех не забрали?
— Кого всех? Войновский не смог, ему белье выдавать, Гажийский засцал, Баранова и Райнова не было, а салобонам ещё рано. Ген, да мы и так на частнике сюда рвали, думали, не успеем, куда там роту ещё тащить.
— Ну, лады, присаживайтесь. Палыч, давай первый тост.
Трёх бутылок оказалось мало. Очень мало. Сцепщики помогли взять бромбус. Много бромбуса. Потом приехал нетрезвый Балакалов и привез самогонку. Потом… Потом помню всё хуже и хуже. Было что-то ещё. Помню, как мы с Балакаловым стояли на улице под вагончиком, курили и признавались друг-другу в вечной любви, ну если не в любви, то в вечном уважении. Потом он поймал котенка, который у нас жил в последнее время. Котенок появился со стороны остановки и попытался прошмыгнуть в вагончик между нами. Он был совсем не ручной. Со смехом я рассказал Балакалову, что этот стервец меня сильно поцарапал.
— Моего друга?!! Да я за него…
С этими словами Балакалов молниеносным движением схватил котенка за загривок и шмякнул об бетонную перегородку трамвайной остановки.
— Идиот, что ты делаешь?!!
— Мщу за своего брата.
— Дурак, ты Балакалов.
Я решил обидеться и я обиделся. Мне стало тошно от таких друзей, от вечного уважения не осталось и следа, я решил выпить ещё…
Проснулся утром, долго не мог понять, где я и в какой позе нахожусь. Звуки с моих каракумных губ не слетали. Рядом храпели. Поднять голову я не смог, но смог слегка повернуться, с первым движением пришла чувствительность. Я лежал в нашем вагончике на койке, а в руках у меня было ружьё. Этого ещё не хватало, подумалось вяло. В этот момент в вагончик шумно ввалился знакомый сцепщик.
— Ну ты, служба, даешь!
— Сам ты сюсьжба, — просипел я, — со нада?
— Так, понял. Что, ничего не помнишь, да? — с этими словами он радостно налил мне в кружку воды из чайника.
Я попытался сесть. Голова раздулась изнутри, взорвалась, глаза закрылись ярко-красной взрывной волной. Медленно отпускает. Я протянул дрожащую руку к кружке.
— Я ненароком никого не завалил? Откуда у меня волына? — речь с каждым глотком возвращалась ко мне.
— Ты проходил по путям, никакой. А я с ружьишком.
— На кой ляд тебе ружье в деревне, баклан?
— Шамис приказал собак диких, что здесь бегают пострелять.
— Сука.
— А ты сказал, что человека и сам завалишь, а собак стрелять не дашь и ружье мое у меня отобрал.