— Вы куда, товарищ солдат? — голос Лютого. Кто-то, должно быть, не дождался.
— А можно в туалет, товарищ прапорщик?
— Можно Машку за ляжку, а в армии спрашивают «разрешите».
— Разрешите в туалет?
— Не понял?
— Разрешите в туалет, товарищ прапорщик?
— Не терпится, военный? Давай так: я помогу тебе побыстрее мамины пирожки высрать, а ты потом убираешь туалет. Пнял?!!
Раздалась какая-то возня, потом удар, грохот. Как мы позже узнали, у прапорщика был такой веселый прикол: он ставил бойца в дверной проём умывальника, ровно на пороге, слегка приоткрывал дверь таким образом, что она оказывалась между ним и бойцом, а потом что есть мочи захлопывал тяжеленную цельнодеревянную дверь ногой, боец получал при этом увесистый удар всей плоскостью двери. А вот какой стороной поставить бойца, лицом или задницей, зависело от тяжести его проступка и настроения прапорщика Лютого. Надо быть умнее — я заснул.
Следующий день отличался от предыдущего только тем, что во второй половине дня много занимались текстом присяги, сидя. Многие из Казахстана и язык плохо знали, а некоторые вообще вряд ли в школе учились. За день до этого еще приехало пополнение, человек двадцать из Чечни. Держатся особняком. Наверное, подумал я, это потому, что язык уж очень плохо знают, на русском практически не разговаривают. Да еще в этот день всем парадки выдали, вернее заготовку парадки. Надо было потратить как минимум часа три для того, чтобы сделать из этой заготовки парадную форму одежды, в которой и перед родными показаться не стыдно. Так что вышло и нам облегчение, хоть и было душно в ленкомнате и в бытовке, так хоть не под палящим солнцем на плацу.
Всё это время мы с Серегой не расставались, но если спросить, то свободной минуты и пяти слов сказать друг другу не было.
Да и не до разговоров — мы Родину защищали!
Лето 1984
Первое воскресенье в части
На завтрак два яйца вкрутую и гречневая каша. Это закон. За это все военнослужащие Советской Армии любили воскресенье.
Но в первое воскресенье в части, в день присяги нам, нашему отделению еще и несказанно повезло. Утром нас послали вымыть большие чаны, в которых варится солдатская каша. Дело в том, что на присягу приезжают родители, друзья, любимые и их положено угостить солдатской кашей. Я и не сразу понял, как нам повезло.
Нормально не мылись мы уже шесть дней, умел не умел я пользоваться портянками, но ноги страшно саднило, наблюдались потёртости, вечно потное тело было ещё и покрыто мелкими точками красного цвета — это были укусы клопов. Так вот эти чаны мы должны были мыть в море!
Одесса, последние дни июня. Утреннее ласковое солнце, мы спускаемся с отвесного обрыва к морю. Мы снимаем с себя всё, главное сапоги, остаемся в трусах и входим в море. Нет! Медленно! Вхо-дим-в-мо-ре! Опухшие ноги горят, а здесь холодная благодатная вода. Это такое блаженство! Если бы мы знали о таком задании заранее, то, наверное, давно бы уже изошли слюной в ожидании этого дня, мы бы сошли с ума в ожидании. А это был сюрприз. Мы наслаждались. Даже сержант, видя наше состояние, не торопил нас начинать саму процедуру. А нам еще предстояла мойка жирных чанов в холодной морской воде. Вымыть их можно только, если подмешать кровь в воду, а для этого служит песок. Мы истерли ладони в кровь, натирая чаны песком. Но мы были чисты и счастливы. Я вас уверяю, это очень полезно: бегайте по утрам в сапогах, не мойтесь шесть дней, плохо питайтесь, ходите строем под палящим солнцем, а потом, как-нибудь уж понеожиданней для себя, окажитесь на берегу моря. Ну как?
Наши побратимы принимали присягу. После присяги был обед, на котором действительно было много гражданских. А после присяги все оказались в расположении роты, мы могли отдохнуть, нас никто не трогал. Все были заняты устройством своих и чужих судеб. Появилось много незнакомых мне прапорщиков, офицеров, родители брали их под локоток, шептали на ухо. На этом восточном базаре выделялся один прапорщик с мешками под глазами, вокруг него «мух» вилось наибольшее количество. Это был всесильный старшина четвертой роты прапорщик Корнюш. Именно ему предстоит сыграть самую значительную роль в моей армейской судьбе.
Сидим мы в курилке. Уставившись глазами в одну точку, Серега загробным, трагическим голосом патефона рассказывает мне историю своей любви. От его рассказа и от того, как он его рассказывает, я близок к суициду. Напротив нас на скамейке сидит один парень, привлекая к себе не только мое внимание. Да и парнем язык не поворачивается его назвать, мужик. Настоящий мужик, морщины, уставшие, но смеющиеся глаза, сильные кисти рук, очень крепкий, роста среднего, но очень крепкий. Сидит, молчит и улыбается глазами чему-то своему. Я уже начал привыкать, что в стройбате нет восемнадцатилетних пацанов, за очень редкими исключениями. Но и в среде стройбатовцев этот выделялся своей взрослостью. По нескладной одежде было видно, что он, как и мы, только призвался. Но, если на нас одежда сидела как на клоунах — нелепо и комично, то на нем она вообще никак не сидела, они были чужды друг-другу, они друг-друга отторгали. Сапог на нем вообще не было, он был в тапочках, выходить на улицу в тапочках было не положено, а он к тому же был еще и в носках (!). Что-то еще было неправильным с его ногами, но с этим разобраться я не успел, со стороны штаба в нашу сторону быстро шел незнакомый капитан с повязкой дежурного по части. Уже надрессированные мы все вскочили по стойке смирно, на нас офицер не смотрел. Ему навстречу неспешно поднялся этот странный мужик: