— Не поняль!? — я обомлел, в двери появился Сапог, — Почему салябонь с дедушками курит?
— Остынь, Сапог, — Шиян ему.
— Как остынь? Непольожено!
— Польожено! — передразнил его водитель хлебовозки, — кончай цирк, не в роте. Хочешь, лучше я тебе новый анекдот про молдован расскажу?
— Не хочу, фашист урюкский! — совершенно без злобы.
Сапог уже улыбался, подал мне руку и представился:
— Костя Сапог. Сапожник! — гордо.
— Гена. Гена Руденко.
Костя был совсем не страшным, сам родом с забитого молдавского села, образование не начатое среднее, акцент ужасающий. Все молдаване припадают на мягкое «л», у Кости же это было как «лььььь» и говорил он по типу «моя твоя ходи кино». Надо заметить, что в Одессе все анекдоты про молдаван, как в России про чукч и Урюпинск. После всех матов, перечисления родственников оппонента и типов сожительства с ними драка обычно начинается после последнего, самого тяжкого оскорбления: «да, ты же молдован!!!» и вот уже слеза размазывается рукавом по грязному лицу и с криком «а ты кто такой?!!!»… ну, дальше все знают.
Несмотря на знакомство с Сапогом, ночью я, как и другие салабоны, маршировал в трусах по взлетке, принимал «упор лежа», отвечал в поэтической форме на «вопрос» — «день прошел», отжимался и отбивался[49] на время. А следующим утром меня поставили на полы и я мыл свою часть полов по соседству с боксером-тяжеловесом Сергеем Войновским. Работать, как меня научили в хозвзводе, это «не западло», «западло» другим прислуживать. Как говаривал товарищ Чацкий: «служить бы рад, прислуживаться тошно».
— Ну кто так моет поль? — в майке, тапочках и галифе за нашей спиной появился Сапог, — Так, Руденька неси ведро чистый вода.
Я принес.
— Вот, как надо! — с этими словами Сапог, к моему ужасу, выплеснул сразу все ведро на пол, схватил тряпку и начал ловко вытирать воду. Тряпка быстро намокала, он ее часто выкручивал в ведро, только когда ведро снова стало почти полным, но уже грязной воды, Сапог удовлетворенный разогнулся. На 25–30 квадратных метрах пол сиял, прошло буквально три минуты.
— Меня дедушка Хасан гоняль, он мне два зуб выбиль, я весь казарма мыль, — радостно сообщил он нам с Серегой.
— Рота, выходи строиться на утреннюю проверку, — заорал дежурный по роте. На этот раз и я не успел начистить сапоги, а надо бежать. На аллее, пока мы строились, хмуро выхаживал Корнюш. Наконец мы замерли, он обвел нас тяжелым взглядом.
— Предупреждаю, сегодня утром Людка не дала, буду ебать всю роту.
По строю шелест недовольства неизвестной мне Людкой. Из казармы прибегает опоздавший заморыш-салабон, очевидно с уборки туалета.
— Товарищ прапорщик, можно стать в строй?
— Можно Машку за ляжку, в армии положено говорить «разрешите». Не слышу, боец?!
— Разрешите стать в строй?
Корнюш молча продолжает сверлить взглядом бойца.
— …товарищ прапорщик, — наконец догадавшись, заканчивает он.
— Стать в строй!
— Есть! — парень становится в первую шеренгу и немедленно оттуда вылетает от увесистого удара в спину.
— Что не стоится, военный?
— Виноват, товарищ прапорщик, — занимает снова свое место в строю.
— Рота, слушай мою команду! На-пра-а-во! Шаго-ом марш! — в столовую мы сразу не пошли, двадцать минут старшина гонял нас по плацу, на завтрак осталось только одна минута. Для меня не беда — я на харчах. А как остальным?
За моим столом на завтраке оказался тот очкарик, что просил заправить его койку. Он налил себе чай, намазал хлеб маслом, посыпал его сахаром и стал только попивать чаек, отказавшись от каши «дробь двенадцать». Я не мог отвести взгляда от его руки, как он держал солдатскую железную кружку, «по интеллигентному» оттопырив на все девяносто градусов мизинец. Это был немец, фамилия Мерге. Их было несколько у нас в роте: Мерге, Гейнц, Менго, Раушенбах. Это были казахские немцы или немецкие казахи, не знаю как правильно, не зря Сапог назвал Гейнца фашистом урюкским.
После развода прапорщик приказал роте остаться на плацу. Мы стояли под солнцем, по строю раздавались смешки, я не понимал почему.
— Рядовой Глазунов, ко мне!
— Есть! — от строя отделилась долговязая фигура Бори Удава.
— Ты, что в Бразилии на набережной? Уже в белых штанах? Что у тебя с хэбэ, рядовой военный?
— Выгорело на тяжелой, непосильной работе, товарищ прапорщик.
Удав был в, практически, белоснежном хэбэ, но и это было не все, прапорщик еще не видел, но мы в строю, и теперь уже все, и я в том числе, видели, что у, стоящего к нам спиной, Бориса был нарисован ярчайшими красками красивенный удав на всю спину. Мастерская работа художника Николаева, понятно.