А утром просыпаешься от крика дневального в позе эмбриона и ногой так осторожненько, толчками пробиваешь путь из относительно теплого кокона наружу сквозь смерзшиеся, схватившиеся ледяной коркой простыни. Одеяла тепла не держали, мы начали использовать поверх одеял матрасы, стало легче. Несмотря на то, что в роте всегда спало около пятидесяти человек, нагреть помещение собственными телами мы не могли. Помещение не было приспособлено к холодам. Большое количество окон, плохонькие одинарные рамы, не утепленная, большая по площади крыша тепла не держали. Внутри помещения градусник выше нуля не поднимался.
Несмотря на наличие в части в определенных количествах и садистов и мазохистов, в эти дни на зарядку мы не выбегали, нас не выгоняли. Достаточно нам было того, что, как и раньше, в столовку мы должны были маршировать в хэбэ. Ну не была предусмотрена раздевалка в нашей столовой. Чтобы не кричать всем и каждому «быстро в строй, не май месяц, чушок!», по команде «на построение» мы собирались в коридоре перед дверью все вместе и только тогда быстро выскакивали на улицу, строились и маршировали в столовую в темпе рок-н-ролла. В команде «шире шаг!» необходимости не было. Конечно, это только в том случае, если Людка утром Корнюшу дала. А если не дала, то старшина в туго перетянутой портупеей длинной офицерской шинелке, только что приехавший из теплого дома, мог держать нас на аллейке сколь угодно долго. Страшно стыли руки.
Ночью в казарме мороз, утром надо умыться ледяной водой. Не успевшая стечь в канализацию вода замерзала в железной раковине. Чтобы почистить зубы, воду приходится греть в ладонях, ледяная вода сводит пальцы, потом в хэбэшечке на завтрак, утренний развод на продуваемом плацу, обжигающая лицо поездка в кузове машины на работу, а приезжаешь на Кулиндорово, там Гажийский, скотина, вагончик не протопил. Сам, паскуда, домой ездил ночевать, а приехал за десять минут до нашего появления, только успел бумагу в печке разжечь. Так и хотелось убить его, падлу. Орали на него все. Он оправдывался тем, что если печь топить всю ночь, то можно угореть, поэтому он уезжает ночевать домой. Это правда — печка работала неважно, топили мы углем и при малейшем ветерке дым задувало внутрь вагончика. К вечеру во рту было неприятно кисло, болела голова. Поэтому мы были не против, чтобы Вовка ночевал дома, но мог же он приезжать пораньше и протапливать вагончик — мы так нуждались в тепле.
Потом работа на порывистом ледяном ветру, в мокрой одежде, потому что все пространство между путями, все кюветы замело снегом. Добирались до нашей площадки, периодически проваливаясь в сугробы по пояс. Грузов, которые можно было бы задвинуть, не было, отсюда хроническое безденежье, ходить в рабочие столовые нам было не на что. Вечером дядя Яша за нами не приезжал, а нам так было и лучше — хоть в трамвае и холодно, но не было ветра, как в кузове грузовика. Где мы могли слегка согреться, так это в автобусе по дороге между Молодой Гвардией и Чабанкой.
Было очень холодно. Когда смотрел я на людей, мерзнувших, казалось бы, как и мы на остановках, то думал о том, что между нами все же есть большая разница. Все эти люди, как бы они не мерзли, они знают, что через час, через три, пусть через восемь, но они окажутся в тепле. Им просто надо было скукожиться и дождаться. А мы знали, что у нас нет такой возможности, сейчас холодно, ночью будет холодно, будет холодно и завтра и шансов нормально согреться, практически, никаких. Это страшная вещь, это, отчасти, была сама безысходность и она нас угнетала больше, чем сам холод. До весны было ещё далеко.
Однажды там, на автобусной остановке, по дороге в часть мы встретили Лёнчика Райнова, который к тому времени стал экспедитором в бригаде. В отличии от нас, одетых в коротенькие бушлаты, Леня, как и положено экспедитору, был в парадке и шинели. Диссонировал в его внешнем виде большой мохеровый клетчатый шарф, повязанный вокруг шеи поверх шинели. Вечерние сумерки, вьюга и притаптывающий на морозе Лёнчик в неуставной форме одежды.
— Лёня, ты чё, сдурел? Ты же военный. Что за гражданский шарф?
— Холодно же.
— Так это ж до первого патруля!
— Но иначе я же могу простыть! — искренне возмущался Лёнчик, раздосадованный моей непонятливостью.
Хороший гражданский мальчик из хорошей еврейской семьи. Воспитание! Помню, как-то в увольнении в воскресенье позвонил я Лёне домой, хотел с ним вместе сходить куда-нибудь. Трубку взяла его мама: