— Вы держите движение со стороны одной курилки к другой, товарищ прапорщик, а расстояние между ними не больше сорока пяти метров. Почему же вы курите на ходу, а не в курилке?
— Боялся, что не дотяну, товарищ майор, виноват.
— А виноваты, так предъявите фанеру к осмотру.
— Я позволю себе защищаться, товарищ майор.
Шапка Балакалова оказалась на затылке, сам он стал в боксерскую позу и начал раскачиваться с пяток на носки. Майор сверху вниз спокойно смотрел на прапорщика. Руки майора свисали вдоль ног, огромные кулаки находились в районе колен. Вдруг он прямо оттуда, с уровня колен без замаха пробил кулаком защиту Балакалова и попал тому в грудь. Прапорщик только охнул и согнулся, вздохнуть он не мог, краска сошла с его обычно румяных щек. Он поднял голову, на голубых глазах выступили слёзы. Естествоиспытательское выражение лица майора не изменилось, он пытливо продолжал смотреть Балакалову в глаза. Я от греха подальше — огородами, огородами и в казарму. Там доложился Корнюшу о прибытии, он то и рассказал мне последние новости.
В моё отсутствие у нас в части появился новый комбат — майор Бочаров. Мужик под два метра ростом, с непропорционально маленькой головой и также непропорционально длинными руками. Был он в далеком прошлом боксером, чем и пользовался при случае. Вскорости многие познакомились с его пудовыми кулаками. В подозрительные вечера майор надевал на правую руку боксёрскую перчатку и делал обход вверенного ему военнообразного подразделения. Однако мужик он был незлопамятный и справедливый, всегда давал возможность выбора — спрашивал: «губа или грудина?», в смысле: или гауптвахта на трое суток или один удар в грудь. Те, кто в первый раз выбирали удар, на второй раз уже сомневались.
Новому комбату пришла в голову «отличная» идея. Так как наша рота «квартировалась» обычно в части, а остальные чаще находились в командировках, комбат приказал всех самых неблагонадежных стянуть в нашу роту. Под отеческий присмотр, так сказать. Наши офицеры были просто счастливы. Такой подарок! А старшина, когда мы были с ним наедине, спросил:
— Геша, ты знаешь, что есть самое страшное на свете?
— Нет.
— Дураки, Гена. От дурака самое зло. А ты знаешь, что страшнее дурака на свете?
— Нет. Стоп! Как это? Дурак же уже самое страшное?
— Нет, есть ещё дурак с инициативой!
В нашей роте появилось много новых лиц. Некоторые из них были безобидными, как, например, один паренёк, который, не дослужив полгода, попал в дисбат, а после двух лет дисбата его прислали в нашу часть дослуживать. Незаметно он у нас появился, незаметно отслужил пару месяцев и незаметно исчез. Я пытался с ним разговаривать, было интересно узнать побольше о дисбате, но на вопросы он не отвечал, вспоминать не хотел, а только жадно курил в ладонь, зажимая бычок маленькими сморщенными пальчиками, сам сгорбленный, худой, с собачьей тоской в глазах. Только один раз, помню, из него тихо вырвалось: «то, что вы здесь поднимаете вшестером, там поднимают двое» и все, замолчал, не пробить.
А другие были далеко не так безобидны. Таких нам забросили большинство, ребята со сроками за плечами и соответствующим поведением в других ротах.
Мы их за глаза назвали «птенцы Бочарова». По примеру «птенцов Керенского» из кинофильма «Рожденная революцией». Когда Керенский после Февральской революции объявил амнистию уголовному элементу и в стране начался беспредел. Помните: «Козырь, наш мандат»? Во-во, это как раз оно.
Периодически и мне в бригаду пытались всунуть такого птенчика. То николаевского бандита Пашу Шеремета. Интересный, кстати, парень, только не мог он и дня без приключений на свою голову. То Боцмана из крымской босоты. Боцман был плечистым парнем с вечно улыбающимися глазами и широким ртом. Он чем-то неуловимо напоминал КАМАЗ — такой же простой и несворачиваемый. Попал он по первому времени в третью роту, характер имел сложный, вот его и вернули в «элиту», поближе к своим подельникам. Как только мы приезжали на Кулендорово, Боцман закуривал папироску и проводил с нами, со студентами ликбез. Помню такую историю:
— Скентовался я на первом своем этапе с парнем одним. Договорились мы с ним поддержку дать друг другу в минуту тяжелую, если на зоне, конечно, рядом окажемся. Заезжаем в одно ВТК[73], через неделю с карантинки спускают на нас зону и бросают в один отряд. Знали мы уже, наслышаны были, что на малолетках полный беспредел, готовы были ко всякому. Заходим в дом, нас встречают, не кошмарят сразу, расспрашивают, кто мол и откуда, какой масти, кого знаем, с кем сиживали? А потом один говорит «ну, босяки, готовьтесь сща прописку проходить будете», а мой кент отвечает «не будем, прописку мы в тюрьме на предвариловке еще прошли, погонялы[74] честно получили». «Так вы с крытой? А мы думали вы до суда на подписке мамкины пирожки хавали. Нормальных нам босяков закинули, по понятиям! Ну, тогда прописку второй раз проходить не надо, по ходу, вам только надо с тюрьмой развязаться. Вы теперь в колонии, на зоне, дома, а на плечах ваших тюрьму принесли, нехорошее это место, надо развязать вас». «А как это?». «Да просто, сейчас мы вам коктейль приготовим, вы его выпьете и скажите, мол, прощай тюрьма. Вот и всё, края, будете полными честнягами». Они начали колотить в кружках какую-то бурду, а в конце тот, что с нами балакал плюнул в кружки и передал их нам: «Пейте, парни, и к нам!..». Я не успел и подумать, что это нам кружева плетут, как мой кент, выбив на пол кружку из рук, вцепился зубами в горло этому клоуну, пришлось вписаться. Насилу оттянули, крови было море. Нас конечно оттоварили по полной программе, но больше с развязкой не приставали. Это у них такая проверочка была. Меня скоро в семью взяли. А товарищ мой так и остался «колючим».