– Давайте сравним железо одной такой десятиядерной установки и стандартной РВМ.
«Сам посчитаю. И вообще, откуда взялись эти голоса»?
Тыльной стороной ладони стираю крупные капли пота, стекающие по лбу и вискам.
«Похоже на жар… как не вовремя, настали такие горячие денёчки. Плохо. А почему, собственно, плохо? Я что старик? Мне что уже сорок лет? Ведь не старый ещё. Организм борется с хворью, надо просто ему помочь».
В два прыжка оказываюсь у двери лаборатории, минуя вешалку с шинелью, распахиваю её… свежий ветерок приятно холодит разгорячённое тело. Быстрым шагом иду по утоптанной, плохо освещённой двумя фонарями, дорожке, ведущей к столовой: туда и обратно – двести метров.
«Надо будет заасфальтировать тропинки и найти место для гимнастических снарядов.
Стоп, вернёмся к нашим баранам, так во что выливается один такой десятиядерный процессор»?
Прежде всего, длина слова моего «сипию» всего лишь пять бит (а не двадцать два, как в РВМ-1), так как работать он будет с двадцатью шестью буквами латинского алфавита (двойка в степени пять даст тридцать два возможных символа). Кроме того, нет необходимости хранить в оперативной памяти прошивку всех пяти роторов, она неизменна, поэтому поместим её в небольшое постоянное запоминающее устройство (5 роторов х 26 букв на каждом роторе х 5 бит = 650 бит + 26 х 5 бит для рефлектора, итого меньше килобайта – сущие пустяки из кусочков проводов).
«А что у нас будет сидеть в ОЗУ»?
Три пятибитных указателя (по числу активных роторов), показывающие их смещение относительно исходного положения (провернулся ротор на одну позицию – плюс единица к указателю, если позиция последняя, то указатель обнуляется), пятнадцатибитный счётчик циклов (по нему определяем ключевые установки роторов), и регистр для хранения промежуточного символа (в нём же останется и конечный символ). Получается тридцать пять реле, добавляем ещё пятнадцать на управление, синхронизацию и организацию шины данных, получим – пятьдесят реле на ядро, пятьсот реле – на «бомбу», пять тысяч – на кластер из десяти «бомб». На устройство управления «бомбой» пойдёт немного, до сотни реле, а в кластере «бомбы» электрически не связаны.
«По божески получилось, такой кластер максимум за три часа сможет взломать любой шифр „Энигмы“, а по количеству реле в нём соизмерим с РВМ (в РВМ-1 четыре тысячи реле)! Как тебе такое, Илон Маск»?
Вижу перед собой недоумённое и одновременно смущённое лицо пожилого вахтёра, отлучившегося с поста.
– Я это, товарищ Чаганов, – замямлил он. – по малой нужде, на минутку отлучился. А калитку-то, замкнул, не извольте беспокоиться.
«Надо увеличить число дежурных, территория, считай, раза в три выросла. И о сигнализации надо подумать».
– Ладно ступай, Семёныч, на пост. В следующий раз, если что, звони мне.
«Сам тоже, хорош. Оставил дверь в сверхсекретную лабораторию незапертой, с отключённой сигнализацией. А ну как стянут чего»?
– Блин! – Бегу со всех ног на склад, чтобы проверить свою догадку.
«Так и есть».
Из пяти шкафов с реле, доставшихся мне после раздела имущества с ОКБ КУКС ПВО, два – пустые.
«Пропало восемьсот реле! Вы меня знали с хорошей стороны… теперь никакой пощады. В лагерную пыль сотру»!
Тяжело опускаюсь на стул, щупаю свой холодный лоб.
«Оно понятно, что пустили их на производство „Бебо“, а не украли. Конечно так проще, взял на складе и голова не болит где достать… узнаете теперь меня с плохой стороны».
Москва, Лаврушинский переулок, д. 17.
«Дом писателей».
18 апреля 1937 года, 11:45
– Свободен, – выпрыгиваю из машины и на лету бросаю Косте. – сообщи на пост, что отсюда сам доберусь. Буду в ОКБ через час.
Действительно, отсюда до работы совсем близко, не больше километра.
«Гадство, через пятнадцать минут придёт Оля, а я ещё ни о чём не договорился».
Мой план трещит по швам: сначала Фриновский задержал на собрании начальников отделов ГУГБ (обсуждались меры по майскому «усилению» и график дежурств по управлению), затем продинамил Кольцов, обещавший подхватить меня, чтобы вместе поехать к Ильфу, но в последнюю минуту, видимо, струхнувший идти на квартиру к больному туберкулёзом. Пришлось дожидаться свою, на что тоже ушло время. Я должен был предложить жене Ильфа испытать на муже новое сильное лекарство от туберкулёза – тубазид, которое ещё мало известно, так как создано молодой учёной и ещё недостаточно испытано. По идее жена должна ухватиться обеими руками за такую возможность, видя как на её глазах гибнет супруг.
«Хотя кто её знает, чужая душа – потёмки».
Для того чтобы в лекарство поверили простые люди и не могли присвоить маститые учёные, нужна была яркая история выздоровления известного в стране человека. Слава «Ильфаипетрова» после выхода «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» была безмерной, поэтому я и предложил Оле это решительное испытание, синтезированного ею лекарства. Понятно, что сам тубазид испытывать было не надо, его эффективность испытали на себе миллионы больных туберкулёзом, риск состоял в том, что у нас не было уверенности, является ли олино лекарство тубазидом. Оля в итоге приняла его сама и заключила, что ядом оно точно не является и особого вреда умирающему точно не принесёт.
Другой проблемой было как свести Олю и Ильфа, так как лично представить её я не мог: она была в бегах, я – под непрерывным наблюдением. Решили, что представление будет заочным, к моменту её прихода я с «топтунами» должен буду убраться со двора. Ну и, конечно, я должен буду принять клятву Ильфов о неразглашении деталей «чудесного выздоровления» до особого моего распоряжения.
«Умели наши предки строить»!
Поворачиваюсь спиной к Третьяковской галерее и подхожу к гигантскому из чёрного мрамора центральному подъезду, поднимаю глаза вверх: высокий каменный восмиэтажный дом (семь регулярных этажей с эркерами и балконами и верхний восьмой – совершенно раскошный пентхаус) застил небо.
«Чёрт, забыл у Кольцова номер квартиры спросить»…
– Поберегись, – на меня, растопырив руки, прижимающие к бокам серые резиновые подушки, наступает высокий поджарый мужчина в элегантном костюме с лицом актёра Олялина. – Алексей, ты как здесь оказался?
– Женя! Петров! – Стучу его по спине. – Да вот, иду Илью навестить.
– Здорово, давай за мной, – заходим в лифт. – седьмой этаж.
Дверь (над звонком приклеен тетрадный лист: «Не звонить»!) открывает молодая элегантная женщина лет тридцати пяти в светлом платье, на большом белом красивом лице которой чёрные круги обрамляли красные белки широко раскрытых глаз.
– Как он? – Петров с кислородными подушками протискивается в прихожую.
– Спит.
– … знакомьтесь, это – Маруся… Мария Николаевна Тарасенко, Илина жена.
– Алексей Чаганов.
– А к нам сегодня залетел жук, – в свете дверного проёма, ведущего из прихожей в гостиную, появилась худенькая фигурка девочки и тут же ухватилась за подол материнского платья. – я так кричала, так кричала, как будто бы меня режут.
– Сашенька, ты почему встала? – Захлопотала мать. – Пойдём, милая в кроватку. (И нам с Петровым.) Проходите на кухню.
«Большая… с газовой плитой. „А из нашего окна площадь Красная видна“… Ну если не площадь, то Кремлёвские башни очень даже хорошо. Сколько тут до них? С километр»?
– Побегу раз он спит, – Петров поворачивается ко мне. – я тут по соседству живу, на пятом этаже, прямо под Илей. Спасибо тебе, Алексей, что не забываешь его.
«Не забываю, вот оно как выглядит со стороны. Двенадцать… (украдкой бпросаю взгляд на часы) скоро Оля будет здесь».
Закрываю дверь и возвращаюсь на кухню.
– Женя ушёл?
– Мария Николаевна, у меня мало времени, – решаюсь я. – сейчас у нас в стране испытывается лекарство, которое может помочь Илье. Лекарство это новое, его создатель молодая девушка, студентка-медичка, моя знакомая. Спросите мужа, захочет ли он испытать его на себе. Если нет…