Гвоздь проводил взглядом две «эмки», пронёсшиеся мимо, завернул в Докучаев переулок и вихляющейся походкой подошёл к чагановскому подъезду, вокруг которого собрались взволнованные домохозяйки из окрестных домов.
– Убили… парня и девку… – Проглатывая буквы и с трудом переводя дух, частила одна из них, маленькая, худая в простом ситцевом платье.
– Кого? Кого? – Раздались голоса со всех сторон.
– Чаганова и Катьку, работницу его. – Перебивает её другая повыше, из-под платка которой торчали концы верёвочек, переплетённых с волосами.
– Работницу… угу, – понимающе перемигиваются третьи. – сгубила парня…
– Да как вам не совестно! – Вспыхивает молодая девушка с комсомольским значком, вышедшая из подъезда. – Это он её убил… ножом, а сам жив!
– Ты-то откуда знаешь? – Зло кричит первая.
– Я понятой была, слышала как милиционеры между собой говорили. И сама видела, у него руки в крови.
– Приревновал, значит. – Понимающе кивают женщины, десятки мыслей и чувств отражаются на их лицах. – Любил он шалаву эту, а она хвостом крутила. Помните? Прошлый месяц с фонарём ходила. Эх, сгубила парня… какой вежливый был, внимательный да пригожий. А Катька…
– Ну что Катя? Что Катя? А ну вас! – Махнула рукой комсомолка и застучала коблучками по тротуару.
Обиженные женщины переключаются на стоящего рядом Гвоздя.
– Что ты здесь трёшься? – Легко переключают своё недовольство на него. – Участкового сейчас позовём.
– Чурилково, вторая кабина! – Звонко кричит телефонистка из-за стойки на весь зал междугородней связи Центрального телеграфа.
Гвоздь закрывает за собой дверь кабинки и снимает висящую телефонную трубку настенного аппарата. Оля во время школьных каникул работала сторожем и спала по ночам в приёмной директора. Она строго-настрого предупредила Гвоздя, что звонить ей можно только в самом крайнем случае.
– Говорите, Чурилково!
– Дежурная Мальцева слушает. – По военному отвечает знакомый голос.
– Лёху волки замели… – бубнит Гвоздь, дождавшись щелчка отключения оператора. – мокруху шьют. Мол, он свою Лёлю пером расписал…
– Вы куда звоните, гражданин? Здесь учебное заведение. Повесьте трубку. – Отвечает Оля условной фразой, что всё поняла, меня не ищи.
– Уже поговорили, гражданин? – Кричит вдогонку Гвоздю дежурная. Тот молча кивает головой.
Москва, Кремль.
Кабинет Сталина.
19 июня 1937 года, то же время
– Давайте ещё раз пройдёмся по порядку… – Сталин останавливается у стола заседаний напротив сидящих за ним: Молотова, Кирова, Ворошилова, Жданова и Кагановича. – товарищ Молотов, в начале заседания даёшь слово для сообшения товарищу Ежову. Текст согласован, ему потребуется минут тридцать. Опишет текущую обстановку в сельских районах, причины волнений, в конце – назовёт зачинщиков и попросит исключить их из ЦК и предать суду. Предложишь дискуссий не открывать, факты – упрямая вещь. Обвинённых из списка к голосованию предложи не допускать, если будут упираться, то можно предложить голосовать кандидатам в ЦК, следующим по порядку (Существовал список кандидатов в ЦК, принятый на съезде и отранжированный по количеству поданных за него голосов. В случая выбывания члена ЦК, набравший наибольшее количество голосов кандидат занимал его место).
– Хорошо придумано! – Простодушно замечает Ворошилов. – Каждый захочет ихние места занять.
– Меня вот что волнует, а можем ли мы Ежову доверять? – Жданов легонько потирает правой рукой область сердца.
Сталин на минуту задумывается, глядя поверх голов соратников.
– В данный момент причин, по которым бы Ежов переметнулся к оппонентам – не вижу, – взгляд вождя встречается со взглядом Жданова. – тем более, после того как он проштрафился с Курским.
– А если именно из-того, что он проштрафился и решит переметнуться? – Киров с досадой отдёргивает руку, потянувшуюся к коробке «Казбека».
– Этого исключить нельзя, – Сталин переводит взгляд на Кирова. – за время работы в ЦК я всякого повидал, но, повторяю, ему нет никакого резона переходить в их лагерь – там он чужой. Ну а если случится такое, будем дальше воевать.
В кабинете раздаётся хрюкающий звук телефона внутренней связи, вождь подходит к столику с аппаратами.
– К вам просится товарищ Хрущёв. – Слышится в трубке голос Поскрёбышева. – Пропусти.
В широко открытую дверь бочком проникает сияющий второй секретарь Компартии Узбекистана. Увидев собравшихся, он замирает у входа, улыбка сползает с его лица.
– Что ж вы встали там, товарищ Хрущёв, – хозяин кабинета указывает на стул в дальнем конце стола. – садитесь.
Лысый крепыш с наметившимся брюшком мелкими шажками подбегает к столу и присаживается на краешек стула. Сталин подходит к нему и внимательно смотрит на него сверху вниз. В кабинете повисла тягучая тишина.
– Вот решил зайти… по старой памяти… проведать, так сказать… – Не выдеживает Хрущёв. – поблагодарить за высокую оценку, так сказать… партии и правительства… которые помогают нам… с искусством. (На прошлой не деле закончился фестиваль искусств Узбекской ССР в Москве).
Шесть пар глаз неприязненно рассматривают растерявшегося второго секретаря.
– … и ещё, – решается Хрущёв. – просигнализировать хотел… ко мне в гостиницу сегодня заходил товарищ Эйхе… в «Москве» нас, значит, всех поселили… то да сё… а под конец, значит, говорит, мол, пора товарища Сталина того… менять, значит.
– А ты что? – Каганович подаётся вперёд.
– Я для виду… поддержал, значит, а сам сюда… – по скуле Хрущёва пробежала струйка пота. – вы же знаете меня, товарищ Сталин, я всегда был за вас. Вы меня всюду выдвигали и я вас никогда не предам! (На последнем слове пускает петуха).
– Кто ещё там воду мутит, Никита? – Снова вступает Каганович.
– Это я не знаю… Я ж на окраине сейчас… с людьми редко встречаюсь. Сегодня вот только Эйхе зашёл… нас в «Москве» всех расселили…
Сталин поворачивается к соратникам и делает предупреждающий знак трубкой готовому взорваться Кирову, затем садится напротив Хрущёва и испытывающе смотрит на него.
– Это вы правильно сделали, товарищ Хрущёв, что пришли ко мне. Доложили. Всё неймётся, выходит, некоторым. Продолжают создавать оппозиции, уклоны и фракции. Значит вместе будем с ними бороться. – Сталин встаёт и протягивает ему руку, показывая что визит закончен. – Спасибо, расчитываю на ваш голос.
– Побежали крысы… с тонущего корабля. – Протянул Молотов когда дверь за посетителем закрылась.
Московская область, Мещерино.
Дача Ежова.
19 июня 1937 года, то же время
– Где она? – Генеральный комиссар госбезопасности выскочил из машины, косо взглянул на дежурного сотрудника и няню приёмной дочери, встречавших его у входа.
– В гостиной, товарищ Ежов… Спит. – Хором ответили они.
Хозяин дачи, не останавливаясь, проходит мимо и начинает энергично подниматься по крутой деревянной лестнице. Встречающие бросаются за ним следом.
– Евгения Соломоновна – в гостинной, – дежурный бросает злой взгляд на няню. – а дочка спит.
– Я… сам… Идите. – Запыхавшийся Ежов с трудом переводит дух.
Дождавшись когда они уйдут и стараясь не шуметь, хозяин проходит по коридору и заглядывает в комнату: за столом его жена наливает красное вино в хрустальный фужер.
– Геня, милая, и ты приехала… – железный нарком в мгновение ока превращается в любящего отца семейства. – вот хорошо. Я тоже сегодня решил пораньше закончить дела. И я выпью, пожалуй.
– Ёжик! – С пьяным энтузиазмом откликается жена, пытаясь сфокусировать взгляд на муже, при этом вино из бутылки начинает литься мимо на белую скатерть.
Ежов быстро перехватывает бутылку из рук жены, поискав глазами, достаёт из посудного шкафа гранёный стакан и плещет себе чуть-чуть на донышко.
– Ну, за Наташеньку! – Сладким голосом, как будто разговаривая с ребёнком, провозглашает он тост.