На перекрёсте Никольской и Исторического проезда как всегда многолюдно. Рабочие и служащие, спешащие на работу, хоть на минуту, да останавливаются чтобы узнать последние новости. Но сегодня протиснуться к вывешенным на стенде у высокого строительного забора разворотам центральных газет решительно невозможно. Поэтому ведётся громкая читка передовицы добровольными политинформаторами.
– Правительство удовлетворило просьбу героев Советского союза Чкалова, Байдукова и Белякова о разрешении им полёта через Северный полюс в Северную Америку.
Гвоздь замечает солидного средних лет франтовато одетого мужчину, остановившегося скраю послушать новости, и, легко оттолкнувшись от ребристой стены ГУМа, начинает неспешно продвигаться к нему.
– Москва, Кремль, Сталину. – Доносится голос другого чтеца, расположившегося в десятке метров от первого, ближе к Историческому проезду. – Полюс позади. Идём над полюсом неприступности. Полны желанием выполнить ваше задание. Чкалов, Байдуков, Беляков.
По толпе проносится одобрительный гул. Прилепившись сбоку к «франту», Гвоздь восторженно толкаетает его в плечо, но вдруг счастливая улыбка сползает с лица карманника: его запястье попадает в железные тиски чужой грубой шершавой пятерни и длинные нежные пальцы вора, уже наполовину вытянувшие кошелёк из бокового кармана пиджака жертвы, выпускают добычу. Гвоздь судорожно озирается, но никого кроме невесть откуда взявшейся, маленькой старушки «божьего одуванчика» в чёрном платье и платке рядом не видит.
– Милай, ты мне вот чаво рашкажи, – шепелявит старушка, держа Гвоздя за руку и оттесняя от «франта». – ихде тута мятро?
– 11 часов 15 минут, – продолжается чтение радиограмм. – Всё в порядке. Перехожу на связь с Америкой. Скорость 200 километров в час. Скоро будем над островом Патрик. Беляков.
– Ты чо, старая? – Шепчет он с трудом освобождая запястье. – Крабы у тя…
– Опять за старое, Гвоздь? – Старушка буквально повисла на нём. – Обещал же.
– Маня… ты… как здесь? – Не верит своим глазам карманник, продолжая напряжённо разглядывать старуху. – Слыхал, что шмон с ночи идёт по банам (вокзалам). Шмару ищут… похоже – тебя.
– Для бешеной собаки тридцать километров – не крюк… – прижимает к груди маленький узелок Оля. – Да и не всю дорогу пешком: где на телеге, где на машине. Троица сегодня, помогают люди бабушкам, идущим на богомолье… (Гвоздь уважительно косится на неё)… Сейчас – к Чаганову на квартиру.
– Бабай твой с крышей прошлындал к себе (Старик в шляпе вернулся)… – Переводит дух Гвоздь в подворотне, опасливо заглядывая в Олины глаза. – Что мочить собралась стукача?
– Не мой метод. – Девушка наклоняется и, ухватив подол длинного чёрного платья, одним движение через голову снимает его, оставшись в спортивном костюме с буквой «Д» на груди.
Карманник сглотнул и захлопал ресницами от неожиданности.
– Жди меня здесь, – передаёт ему платье девушка. – если увидешь что-нибудь подозрительное – свисти со всей силы. Понял? (Тот как автомат кивает в ответ.) Присядь.
Гвоздь послушно приседает на колено, Оля, используя его плечо как трамплин, прыгает вверх и цепляется за нижнюю перекладину пожарной лестницы, раскачивается как на турнике, перебирает ногами по стене дома, ловкий перехват и девичья фигура начинает быстро подниматься наверх. Еще несколько секунд и она исчезает из вида.
Почтенный седой старик в соломенной шляпе с авоськой в руках замерев наблюдает, как девушка со смутно знакомым лицом, не обращая на него никакого внимания, просовывает руку в открытую форточку кухонного окна на третьем этаже и открывает шпингалет. Затем, отклонившись в сторону, распахивает его наружу (вторая рама отсутствует ввиду летнего времени) и прыгает на пол, по дороге наступив грязным ботинком на чистую скатерть, придвинутого к подоконнику стола. Подхватывает нож, лежащий у плиты и приставляет его к горлу потрясённого хозяина квартиры.
– Не убивайте, пожалуйста… – жалостно задрожали его синие губы.
– Колись, стукач, – широко раскрытые безумные глаза Оли гипнотизируют старика. – кто мою сестрёнку Катю порешил? Не вздумай туфту гнать, вмиг кишки выпущу…
– Так это самое… не ведомо мне, – обильные слёзы полились из уголков его глаз, потекли по глубоким морщинам вокруг сизого носа на плохо выритый подбородок. – сказывали, что это хахель ейный… того. Не губи…
Старик, как подкошенный, бухается на колени, из брошенных авосек вываливаются на грязный пол два пучка зелёного лука, букетик мелкой красной редиски и буханка белого хлеба.
– Врёшь, гнида! – Кончик ножа слегка почти бескровно рассекает кожу на скуле молящего. – Не мог он её убить, любил он её…
– Э… – Старик хотел было возразить, но передумал, неотрывно следя за, вновь приблизившимся к нему, остриём лезвия.
– Кто заходил в квартиру в тот день? Быстро!
– Так это… – его глаза забегали по комнате. – сестрица ваша пришли в седьмом часу… у меня запись есть!.. там в комнате. Плохой я стал – не помню ничего.
Оля легко за шкирку поднимает тщедушного деда и тащит из кухни.
– Вот, вот – бережно раскрывает он простую школьную тетрадь. – последние записи: четверть седьмого сестрица, значит, ваша, (получает от Оли тумака, на странице каллиграфическим почерком было написано – «Лахудра»), затем прошла семейная пара с пятого этажа из двадцатой квартиры – в пол-седьмого, ещё через четверть часа, незнакомые мужчина и женщина лет тридцати пяти и товарищ Чаганов с большой коробкой в руках – в пол девятого.
– Дальше! – Командует Оля.
– Потом слышу, как будто упало что-то наверху. Квартира-то товарища Чаганова аккурат над моей, а я как раз в прихожей был у двери. Затихло всё и вскоре крик сестрицы вашей: «Караул! Убивают»!
– Мужчина и женщина эти, когда назад проходили? – Оля левой рукой поворачивает к себе голову хозяина квартиры и испытующе смотрит ему в глаза.
– Так это… не проходили они. – Задумывается дед. – Точно, не было…
– Как они выглядели? – Торопится девушка.
– Вида какого, так ить мельком видел в глазок. Девка – белокурая, а мужик – чернявый. Неслышно так шли, без стука почти…
– А вот крик этот, – снова перебивает Оля. – голос точно Катин был?
– Кто ж его разберёт? – Задумывается старик. – Вы все бабы одинаково рот разеваете. А знашь, что я тебе скажу, милая, не по русски она кричала как-то… «убь…ивают».
С улицы раздался громкий свист. Оля быстрым движением перекидывает нож из правой руки в левую и почти без замаха бьёт ребром ладони по гусиной шее старика, чуть ниже и впереди уха. Тот теряет сознание и его тело медленно оседает на пол, поддержанное сильной рукой девушки. Суёт запазуху тетрадку, бросается на кухню, взлетает на подоконник и смотрит вниз во двор: всё спокойно, жители во дворе заняты своими делами, дети играют в песочнице. В прихожей раздаётся трель дверного звонка и Оля пускается в обратный путь на крышу по водосточной трубе, проходящей в паре метров от окна.
– Спрячь тетрадку, – перед Гвоздём снова благообразная старушка в чёрном низко завязанном платке. – улика это, против настоящих убийц. Ещё, поспрашай у своих, не видели ли они здесь в округе вчера вечером часов в девять фраера с биксой лет тридцати пяти. Да-да, тех самых, которые Чаганову тогда на хвост сели, а ты – им…
Они огибают две чёрные «эмки», стоящие у подъезда: Гвоздь почтительно кивает, ни дать, ни взять – хороший сын, бережно ведущий под руку мать-старушку в церковь.
– Нет, лучше пробей по братве где они Чаганова держат, – задумчиво продолжает Оля, после того как они завернули за угол. – я в смысле, может кто чего слышал или видел.
– По братве, говоришь… пробить? – «Сын» пробует на язык непривычные слова. – Если во «внутрянке», то наших там нет…
– Это я понимаю, но думаю не повезут его на Лубянку. – Оля останавливается.
– Ты что задумала? – С тревогой смотрит на неё Гвоздь. – Кичу хочешь штурмом брать?
– Вынимать Чаганова с кичи надо… – делает паузу девушка. – А вот как, пока не знаю. Встречаемся завтра в девять утра, на старом месте. И спасибо тебе, Николай.