Собравшиеся разом заговорили, обсуждая сказанное, некоторые вскочили на ноги.
– Успокойтесь, товарищи! Товарищ Ежов, заканчивайте у вас осталось две минуты. – Голос Сталина, усиленный звуковой аппаратурой, впервые установленной в зале, перекрыл поднявшийся гул.
– … Как сообщает товарищ Балицкий, особо нетерпимая обстановка сложилась в Сибири, – не особо торопится Ежов. – где вскрыта белогвардейская организация, насчитывающая сто тысяч человек…
Поднявшийся гул заглушает последние слова оратора. Киров бросает тревожный взгляд на вождя, то же самое делают остальные члены «сталинской группы».
– Я как нарком внутренних дел обращаюсь к пленуму ЦК с предложением: для борьбы с этими формированиями, которые имеют целью свержение советской власти и восстановление капитализма в СССР, посредством развязывания гражданской войны и создания условий к иностранной интервенции, учредить во всех республиках и областях СССР оперативные тройки НКВД. В эти тройки войдут: руководитель управления НКВД, секретарь обкома и прокурор с правом приговаривать арестованных лиц вплоть до высшей меры социальной защиты. Ещё прошу на время действия троек отменить постановление СНК и ЦК ВКП(б) от 17 июня 1935 года «О порядке производства арестов».
– Правильно! Раздавить гидру конрреволюции! Да здравствует товарищ Ежов! – Послышались выкрики из зала.
– А то доходит до абсурда, – Ежов победно оглядывает зал, выходит из-за трибуны, подходит к месту где сидит Киров и шепчет. – убийцу, пойманного на месте преступления, арестовать не дают высокопоставленные защитнички.
– Товарищи! – Снова гремит под куполом голос Сталина. – Думаю надо объявить перерыв на пятнадцать минут. За это время желающие могут записаться у секретаря для выступления в прениях по докладу товарища Ежова. Как считаете?
– Прошу слова! – К трибуне подходит секретарь ЦК Пятницкий. – Запишитесь у секретаря и выступите после перерыва. – Сталин закрывает рукой микрофон.
– Я по процедурным вопросам! – Перекрикивает он шум зала.
– Хорошо, говорите. Регламент две минуты. – Поднявшиеся было делегаты снова садятся.
– Товарищи, – в зале повисла звенящая тишина. – не знаю как вам, но мне, одному из старейших членов нашей партии, вот что бросилось в глаза. Вы заметили, что товарищ Киров, опоздавший на заседание, никого не спрашивая, уселся в президиум пленума…
– Товарищ Киров – секретарь ЦК. – выкрикнул с места Каганович.
– … я тоже секретарь ЦК, но сижу как все в рядах. – Парирует Пятницкий. – Если я неправ, то поправьте меня, но мне кажется, что что некоторые члены ЦК воспарили над толпой. Они уже не товарищи нам, а вожди, кормчии…
Покрасневший Киров срывается со своего места и, найдя свободное место во втором ряду, садится.
– Вот так правильно, – Пятницкий проводил его взглядом. – не припомню, чтобы Ильич (поднимает палец кверху) эдак себя вёл на заседании ЦК. К чему я это? Ах да, видя как ведут себя председатели, которые пытаются при помощи регламента сбить выступающего с мысли, остановить обсуждение и подправить резолюцию, мне приходит на ум сходство нашего пленума с заседанием Государственной Думы. Уложился я в две минуты?
– Уложился, Осип, уложился… – неожиданно веселеет Сталин. – ну чтобы не быть похожим на председателя 4-ой Думы Родзянко (смех в зале), предлагаю после перерыва не ограничивать выступающих во времени, пусть выскажут всё что накопилось, не взирая на лица. Предлагаю также, чтобы люди чувствовали себя свободней не стенографировать заседание. Если кто-то обвинит другого, то дать последнему возможность ответить следом. А председатель будет сидеть молча, ну пока его самого не затронут. Согласны, товарищи?
– Согласны! Правильно!
Московская область, Мещерино.
Дача Ежова.
20 июня 1937 года, то же время
– Вау!.. Вау! – Истошные вопли с улицы с трудом вырвали Евгению Хаютину из объятий карлика… с букетом красных маков в руке – Морфея.
– Что это? Где я? – В панике ощупала она себя, завертелась на узкой пружинной кровати, не понимая где находится.
Яркий луч солнца проникал в щель между тяжёлыми шторами, оставляя на противоположной стене узкую вертикальную полосу, которая освещала тусклым светом небольшую спаленку: кровать, тумбочка, зеркало на стене и стул. Со стула вскакивает задремавшая няня приёмной дочери Ежовых, Валентина.
– Да павлины, будь они не ладны! На даче вашей. – Засуетилась она, подбежала к окну и раздвинула шторы. – Их ещё в прошлом месяце привезли из Узбекистана от товарища Хрущёва, помните Евгения Соломоновна?
– М-м-м, – застонала Хаютина, зажмурившись от нестерпимого света. – почему ты здесь? Где Наташа?
– Наташенька в нашем садике круглосуточном, – зачастила няня. – сегодня утром Николай Иванович её с собой взял, а мне велел за вами приглядывать.
– Шпионишь за мной, – Хаютина встаёт с постели, с видом женщины знающей себе цену, смотрит на своё отражение в зеркале, её лицо искажается в гримасе. – скажи Тане, чтобы сварила кофе и вызови машину. Я еду в Москву.
– Евгения Соломоновна, – голос Валентины стал твёрже. – Николай Иванович запретил вызывать автомобиль для вас. Велел вам оставаться здесь до его приезда.
– Ты что смеёшься, – вспылила хозяйка. – «запретил, велел» это что, всё Ёжик сказал?
– Товарищ Ежов приказал, охрана вас из посёлка не выпустит. – Няня непроизвольно сжимает кулаки.
– Я что арестована? Нет! Тогда прочь с дороги!
– Напрасно вы на меня сердитесь, Евгения Соломоновна. – Бежит за Хаютиной по коридору няня. – Николай Иванович приказал. Я не могу ослушаться.
– В уборную я могу зайти? – Язвительно шипит остановившаяся перед туалетной дверью Хаютина. – Или разрешение у Генерального комиссара госбезопасности спрашивать?
– Да-да, простите меня, – Краснеет как свекла Валентина. – приходите в гостиную. Таня соберёт поесть.
– Времени сколько? – Кричит из-за двери хозяйка.
– Скоро час. На работу вам я позвонила. Сказала, что вы заболели…
– Покушали бы, Евгения Соломоновна. Творожок, сметанка… из соседнего совхоза. – Няня морщится от дыма сигареты выпущенного ей в лицо.
От глотка кофе или, скорее, от первой затяжки глаза хозяйки замутились и она обессиленно уронила голову на руки. Посидела немного согнувшись, подперев щёки ладонями, вскочила вдруг что-то вспомнив, открыла дверцу «горки», порылась внутри шкафа, ничего не нашла и вернулась к столу. Не садясь, залпом допила чашку, затянулась, пепел сигареты, вставленной в длинный мундштук, упал на пол.
– Пойду в кабинет, поработаю… – Не оборачиваясь бросает она Валентине тоном не терпящим возражений.
– Хорошо, Евгения Соломоновна. – Отвечает та, затравленно глядя вслед хозяйке, стремительно удаляющейся по коридору.
Хаютина плотно закрывает за собой дверь и сразу направляется к массивному дубовому шкафу. Она хорошо знала привычки мужа, любящего рассовывать «чекушки» за книгами. Привыкший подолгу работать (рабочий день Ежова доходил до двадцати часов), он выпивал сто грамм водки когда веки начинали слипаться.
– Что и требовалось доказать… – за высоким рядом фолиантов обнаружилось искомое – четвертушка пшеничной, а рядом – захватанная стопка.
Трясущимися руками женщина наливает первую рюмку и жадно в три глотка, не чувствуя вкуса водки, выпивает её… Пара минут неопределённости и мир снова заиграл старыми красками.
– А подать мне сюда Агранова-Брик… – заёрзала от удовольствия на кресле Ежова. – что доигрался, голубчик! (В литературных кругах пошли слухи об отстранении от должности Агранова, главного покровителя ленинградского литературного салона).