– Теперь ты. – Оля поворачивается ко мне.
– Кто ж знал, что Горева встречу… – Виновато опускаю глаза.
– Что случилось, то случилось, – отрезает Оля. – я буду в купе проводника и на связи с Новаком. Ты, из купе до Ленинграда – ни ногой.
– А как же коньяк? – Щёлкаю замками чемоданчика. – Я ж на минутку, обещал ребятам выпить с ними.
– Давай сюда, я отнесу. – Оля берёт у меня одну бутылку. – Кто из них самый вменяемый?
– По-моему комдив…
– Я тоже так думаю. – Достаёт из кармана передника и вертит на пальце массивный ключ проводника. – Повторяю, отсюда – ни ногой.
– А я тебе говорю, Гретхен, что у нас приказ: вести себя тихо, ничем себя не проявлять, – Шепчет на ухо женщине гигант в пижаме, ласково но крепко прижимая голову женщины к могучей груди и поглаживая ее кудрявые волосы. – мы своё дело сделали. Точка.
– Ты это называешь сделали, Ханес? – Она с трудом отрывается от него. – Он уже на свободе!
– Это не нашего ума дело, глупая, – с любовью смотрит он на Гретхен. – быть может так все и было задумано… и потом, приказ – есть приказ.
– Не верю! – Женщина в отчаянии стучит кулачками по груди гиганта. – Не верю, что так было задумано. Ты слышал, что кричал этот русский? Они были тогда в «Метрополе» в Валенсии… мой брат погиб там! Я обязаны отомстить за него, это мой долг!
– А если это ловушка? – Мужчина снова прижимает ее к себе. – Если они нарочно нас провоцируют? Заманят к себе в купе и пристрелят как собак.
– Нет, – глаза Гретхен горят огнём. – не станут они этого бонза как приманку использовать. Сам бог посылает его нам в руки! Мы всё сделаем тихо, под утро, пока они хватятся мы будем уже в Финляндии. Ханес, пожалуйста…
– Я буду скоро очень знаменит, Оленька. – Невысокий худой мужчина, почти юноша, в темно – синей тройке, белой сорочке и красной «бабочке», вольяжно откинулся в кресле держа в руке бокал шампанского. – Моё имя и сейчас знают все серьёзные театралы, но скоро на экраны выйдет фильм, музыку к которому написал я. Это будет сенсация.
– Как называется картина, товарищ Богословский? – Девушка от восхищения широко раскрывает глаза и делает большой глоток вина.
– «Остров сокровищ». – Композитор испытыюще глядит на неё. – Не слыхали?… Стивенсон?… Нет. Оленька, вы прелесть!
Богословский вскакивает с кресла и плюхается на диван рядом с покрасневшей девушкой.
– Где вы живёте? В Москве! А я пока в Ленинграде, – берёт своими тонкими руками с длинными пальцами крепкую мозолистую ладонь девушки. – но это не надолго. Режиссёр обещал перетянуть меня в Москву, вот думаю…
– Конечно, товарищ Богословский, в Москву! – Язык Оленьки заплетается и она испуганно замолкает.
– Вот и так думаю, – композитор встаёт, подходит к двери купе и берётся за ручку двери. – однако, шумно в вагоне.
– Нет-нет, не надо, не закрывайте, – даже подрыгивает на диване девушка, увидев проходящую мимо по коридору Олю. – мой брат будет искать меня…
– И кто же у нас брат? – Богословский расстроенно возвращается к креслу.
– Чаганов! – С вызовом выпаливает Оленька, видя перемену настроения ухажёра.
– Алексей Чаганов?! – Композитор снова усаживается рядом, её ладонь снова в его руках. – Давай перейдём на ты, я же не товарищ Бендер, а вы, Оленька, не мадам Грицацуева (с опаской косится на неё, но та никак не реагирует). Выпьем на брудершафт! Отлично, с этого момента зови меня Никита. Конфеткой закуси… ну а теперь по обычаю надо трижды поцеловаться.
Разомлевшая девушка косится на открытую дверь и довольный Богословский тут же бросается её закрывать.
«Икра па-а-юсная… твёрдая как кирпич и солёная как… зернистую надо было брать. Мама дорогая, 100 грамм – 15 рублей. Однако… да у них в буфете всё в два раза дороже, чем в нашем магазине. Итого: почти семьдесят рублей. На такую сумму неделю можно жить припеваючи. Именно, не по карману она тебе, капитан: а то солёная, да твёрдая. А дорогая потому, что экологически чистая и в крафтовой упаковке».
Выключаю свет, снимаю сапоги, портупею, кладу наган под подушку.
«Душновато».
Долго и упорно пытаюсь опустить заклинившее окно. Наконец оно с трудом поддаётся, вытягиваюсь во весь рост на второй полке. Купе просторное.
«Раскомандовалась, хотя кому как не ей… опыт: всех организовала и расставила по местам в засаду. Ни дать, ни взять – „момент истины“ в июне 37-го».
Мои мысли снова возвращаются к электронному микроскопу.
«Хорошая тематика для Иоффе, точнее для Бори Коломийца: зачах он на установках ионного распыления, надо ему двигаться дальше. Вакуумная система у него почти готова, осталось создать электронную пушку: чертёж, материалы катодов и конструкции у меня есть, остаётся приложить его светлую голову и умелые руки чтобы микроскоп заработал, ведь его давно уже ждут биологи, металлурги, ну и Лосев. Лосев… два года назад он заказал в лаборатории у Вологдина индукционную печку. С тех пор лаборатория превратилась во ВНИИ промышленного применения токов высокой частоты, там стали заниматься скоростной поверхностной закалкой стали: коленвалы для автомобилей и многое другое. Мы уж подумали, что о нашем заказе забыли, ан нет, пришло извещение, что печка готова, но просят зачем-то прибыть заказчика».
Высовываю голову в окно и вижу как наш поезд изгибается дугой, лёгкие занавески, нанизанные сверху и снизу на медные прутки, пузырятся с лёгким шорохом.
«Блин»!
Купе заполняется невидимым в темноте дымом: прыгаю вниз и закрываю окно.
После Бологого в купе неслышно проскользнула Оля и сразу же, не спрашивая, открыла окно.
– Сейчас говорила с Новаком, – подруга, не теряя времени, почти в полной темноте деловито сооружает большой бутерброд из того, что послал нам бог. – на билетах имеются смазанные частичные отпечатки нескольких человек, но точных совпадений с найдёнными у тебя на квартире – нет.
– Что, тогда отбой?
– Ни ф коем флучае! – Оля энергично жуёт и прихлёбывает нарзаном. – Не рассслабляться, чует моё сердце – они это. На станции прошлась по перрону: в их купе открыто окно, но света нет. Почти все уже спят, только в купе у Богословского возня… боюсь покатится наша комсомолка по наклонной плоскости и я буду в этом виновата.
– Кого-кого? Никиты Богословского? – Подливаю подруге в стакан ещё воды. – Так вот это кто такой! А я тут на всякий случай свои органы чувств подтьюнил, слышу стукнул кто-то в стенку: приставил стакан – слушаю. А там павлин какой-то перья распушил: «Хочу авто купить, „эмку“, вот только не продают её в личную собственность. Писал наркому внешней и внутренней торговли товарищу Розенгольцу, он отказал. Может брат твой поможет»? Ты понимаешь, у двадцатилетнего пацана деньги на машину есть!
– Понимаю, – кивает головой Оля. – а тут заслуженному человеку приходится икрой паюсной давиться.
– Точно! – Хохочем вместе.
Неожиданно поезд довольно резко притормаживает, бутылки сметает со стола и Оля – левой, а я – правой синхронно ловим их у самого пола. Подруга одобрительно подмигивает мне.
– Не дрова везёшь! – Дурачась кричит Богословский из-за стенки под хихиканье официантки.
– Вот только я не понял, – оглядываю пустой стол. – что за брат за такой крутой у нашей комсомолки, что может в обход Розенгольца «эмку» достать?
– Это – ты. – Давится от смеха Оля.
В Малой Вишере поезд остановливается на десять минут. Подношу руку к глазам.
«Без пяти два, до Ленинграда ещё три часа пути».
К моему окну по полупустому плохо освещённому перрону неспеша подходит парочка. В последний момент успеваю отпрянуть от окна в глубь купе: давешний гигант ведёт под ручку даму, которая внимательно смотрит в мою сторону.
Полулежу на верхней полке, опираясь спиной о наружную стенку купе. По ней и оконному стеклу мерно постукивают редкие капли дождя.