— Опоздаем, — сказал я. — Двадцать минут осталось.
Хазин не ответил, наличники на углу дома Рабочей и Сиреневой, видимо, стоили длинного. «Шестерка» заглохла.
— Однажды я был в библиотеке, в которой располагался штаб Колчака, — сообщил Хазин.
— И что?
— Колчак коллекционировал наличники. Когда он стоял в Омске, то велел со всех окрестных сел свезти резные наличники…
Завелись, поехали дальше. Хазин рулил и болтал про Колчака, который коллекционировал еще прялки, и колесики от керосиновых ламп, и челноки от ножных машинок «Зингер». Я не слушал, смотрел по сторонам.
Все же Чагинск изменился. Вывесками, я не мог отделаться от привычки цеплять и оценивать вывески. Пятый магазин был теперь «Криолитом», Восьмой — «Лидией», Железнодорожный стал «Эдельвейсом», в старом общежитии профтехучилища обосновалась «Экстра», в гараже пожарной части осваивался «Мотоблок и дрель 2», в бывшем обувном играла «Мормышка».
— …хобби у него такое было — немного прясть. Это после Самарканда…
Зарослями. Акация, сирень, вишня и терн, ирга и черемуха разрослись и смяли улицы и тропки, тянувшиеся вдоль заборов, и кое-где завалили сами заборы; центральные улицы еще сопротивлялись флоре, окраинные и поперечные сдали и стали похожи на зеленые туннели и тупики.
— Так вот, там кабинет директора абсолютно не изменился со времен Колчака, а на косяке сохранился отпечаток его ладони — властитель Омский вляпался в свежую краску…
Пылью. Ее стало больше, и значительно. Раньше она держалась в нижней части города, вдоль железной дороги и старых карьеров, сейчас поднялась заметно выше, до Школьной, а по утрам протягивалась поперек Советской. За время, проведенное в Чагинске, «шестерка» нахлебалась пыли, которая теперь скрипела под резиновыми ковриками и хрустела под стеклами. Хазин, чей дед выцарапал «Калевалу» на рисовом зерне, утверждал, что это от эрозии. Вода и ветер постепенно вымывают почву из-под холма, перемалывают песок, и пыль захватывает мир.
— Приехали, — сообщил Хазин. — Витя, очнись, мы дома! Приучаемся к горшку.
Мэрия находилась в процессе активной реконструкции. Правая часть здания белела свежей штукатуркой, вокруг левой рабочие ставили леса, вдоль улицы пирамидой лежали толстые черные трубы. Мордой к трубам машины. Хазин припарковался с краю, не удержался и сфотографировал мэрию сквозь трубу. Я отметил, что сделал он это в четвертый раз за неделю.
— Кто-то новенький, — Хазин указал на веселенький синий пикап. — Номера Мособласти, столичный хмырь пожаловал, будет жизни учить, такие всегда учат…
Хазин сфотографировал машину.
— …Крыков юлит… — нервничал Хазин. — Слепому ясно, что делать надо, а он марш физкультурников затевает…
— Крыков отдельно, мы отдельно. Крыков окучивает тутошних команчей, мы за мелкий прайс пишем книгу с картинками. Мы субподрядчики, с нас спроси седьмой.
— Да я…
— Все в порядке, Хазин, не дергайся. Держись справа.
Мы направились к мэрии, я вступил в здание первым.
В вестибюле было прохладно от гладкого мраморного пола, в открытые окна задувало с реки, под потолком горел свет, хрустальные люстры, хотя света и так хватало. В дальнем углу ржавел громоздкий льнопрядильный станок, возле стены с фотографиями лучших людей района дожидался Крыков, ходил вдоль, под мышкой красная папка. Увидев меня и Хазина, Крыков сделал брезгливое лицо.
— Привет, Крыков! — громко сказал Хазин.
Крыков вздохнул и подошел к нам.
— Привет, — сказал Крыков. — Ну и как оно?
— Работаем, — ответил я.
— Молодцы, — зевнул Крыков. — Я тоже немного работаю, но… Дремучее местечко, дремучее…
— Крыков, ты нам на редкость тухлую халтуру подсунул, — сказал Хазин. — Тут не о чем писать.
— Писать всегда не о чем, но вы же пишете, — огрызнулся Крыков. — Найдите, что до вас писали…
— Про Чагинск мало писали, — перебил Хазин.
— Будешь первым, — ухмыльнулся Крыков. — Тебя повесят на Доску почета!
Крыков указал на фотопортреты достойных. Хазин вздохнул.
— А сам как? — спросил я. — Сдвинулся? Что двигаешь? Деготь? Лен? Праздник выдры в Выдропужске?
— Да так, помаленьку. Говорю же, места непуганые. Да и местные… эти обыватели любят кислый хлеб, ну вот как Хазин примерно…