Живопись, сказал он, это искусство делать вещи настоящими, ибо ты видел их, как они есть. Чтобы нарисовать ветку, ты должен увидеть ветку, а чтобы нарисовать дерево, ты должен увидеть… и проч., и проч. И лишь потом ты соединяешь их. Но нельзя забывать и предписание Ченнино, гласящее, что занятие, называемое живописью, требует выявлять невидимое и представлять его взору как реально существующее.
Вижу, ты читаешь Конан Дойла, продолжал Селестин. Стало быть, ты помнишь бюст Холмса работы Оскара Менье из Гренобля, который Холмс поместил у окна своей комнаты на Бейкер-стрит 2216, чтобы обмануть коварного полковника Морана, ранее служившего в Первом саперном бангалурском полку, автора книги "Охота на крупного зверя в Западных Гималаях" и члена карточного клуба «Бэгетель», который в рассказе под названием "Пустой дом" вознамерился застрелить Холмса из окна напротив жилища великого сыщика из духового ружья, сконструированного слепым немецким механиком фон Хердером. Разумеется, Моран прострелил бюст Холмса вместо него самого. Это — пример искусства, имитирующего жизнь, или жизни, имитирующей искусство, в зависимости от… и проч., и проч.
Тут дядя Селестин открыл чемоданчик и вынул из него книгу. Она называлась "Братья ван Эйк".
18. МОЛОЧНЫЙ
На обложке книги была репродукция картины, в которую входили мы с Береникой. Я с восхищением залюбовался ею.
А, «Арнольфини», сказал Селестин. Поскольку гипотеза о том, что на этом полотне представлено заключение брака, остается спорной, будем называть его не "Свадьба Арнольфини", а "Двойной портрет Арнольфини". Шедевр иллюзорности, правда? Взгляни, как ван Эйк представил главные фигуры. Заметь плотность текстуры подбитого соболем плаща-накидки, или heuque, на мужчине, поверх атласного камзола, расшитого мотивом из арабесок и листьев, серых на черном, завершающихся манжетами из серебристой тесьмы на лиловой основе, причем правая схвачена алым шнурком с серебряными кончиками. На нем лиловые чулки и башмаки. Обрати внимание на шляпу: лучшие в мире шляпы делались в Брюгге.
Что касается дамы, на ней тщательно уложенный головной убор из белого льна-гофре, на шее — тонкая золотая цепочка; поверх нижней сорочки гиацинтового дамаста, рукава которой схвачены на запястьях лентами розовозолотой тесьмы, — отороченное горностаем платье изумрудно-зеленого сукна, собранное в складки и облегающее округлившийся живот, так что ее можно принять за беременную, но это совершенно исключено, поскольку на " Дрезденском триптихе" 1437 года ван Эйк сходным же образом изображает непорочную деву св. Екатерину.
Селестин стремительно зашелестел страницами "Братьев ван Эйк", пока не дошел до соответствующей вклейки. Никаких сомнений не оставалось. Оба образа были списаны с одной натурщицы либо с близнецов-двойняшек; они стояли в одинаковых позах, и даже их одеяния, ниспадая на пол, застыли в идентичных складках. В работах ван Эйка, сказал Селестин, ничто не бывает случайно. Поэтому мы должны заключить, что, когда художник рисовал "Двойной портрет Арнольфини", его мысли были заняты Екатериной Александрийской.
Я и сам очень трепетно отношусь к св. Екатерине, признался Селестин, ведь она — святая-покровительница книг. Говорят, что, когда св. Екатерина занималась философскими штудиями в легендарной Александрийской библиотеке, ей было явлено видение Богоматери с Младенцем, направившей ее руку к священной книге, которую она сама никогда бы не раскрыла. Так она обратилась в христианство и стала его самым образованным защитником. Когда император Максенций начал свои гонения, Екатерина, которой было всего восемнадцать, бросила ему в лицо обвинение в тирании.
Не в силах ответить на доводы Екатерины против его богов, Максенций призвал ей в оппоненты пятьдесят философов. После семидневных дебатов ученые мужи признали ее логику неопровержимой. Все они были немедленно сожжены заживо разъяренным императором. Затем, опьяненный красотой Екатерины, тиран предложил ей корону императрицы, которую она с презрением отвергла, поскольку не принадлежала ни единому земному царю. Максенций приказал растерзать ее на шипованном колесе; но благодаря вмешательству ангелов это орудие разорвалось на части, пронзив многих присутствовавших. Когда в конце концов ее обезглавили, из разрубленных вен вместо крови хлынуло молоко.
На картине ван Эйка св. Екатерина в одной руке держит меч; другая сжимает книгу, на которой покоится корона.
"Дрезденский триптих", продолжал Селестин, был написан тремя годами позже "Двойного портрета Арнольфини". И всё же, когда я смотрю на даму, рука об руку с Арнольфини, мне упорно мерещится призрак меча, книги и короны. Время меня смущает. Ведь время, по выражению Бл. Августина, всего лишь растяжение; чего — он не знает, пока не отвечает себе сам: растяжение самой души.
19. ГИАЦИНТ
Такова, насколько мне помнится, была прелюдия Селестина в день, когда он познакомил меня с ван Эйком. Помню я и точную дату, потому что передо мной лежит письмо, датированное 14 сентября 1959 года, праздником Воздвижения Креста Господня, которое я получил на следующее утро. Письмо было от Береники.
"Здравствуй, братишка, — говорилось в нем. — Ты, наверное, беспокоишься, почему это от меня ничего не слышно, ведь я о тебе беспокоюсь, и, думаю, ты обо мне тоже. Что до меня, то я совсем здорова, так что, надеюсь, и ты тоже здоров. По крайней мере, буду так думать. Не знаю, винишь ли ты меня в том, что случилось. Не знаю, виню ли я себя сама. В любом случае, Селестин уже, наверное, сказал тебе, что отправляет меня в монастырскую школу — вообще-то, оттуда я сейчас и пишу, она называется " школа св. Димпны", и содержат ее бенедиктинки. Находится она в ужасной глуши, в графстве Монахан, это в Республике. Я тут всего неделю, но уже столько всего наслушалась. Это старая дыра с кучей коридоров и лестниц, дортуары совершенно голые, а окна без занавесок. Девчонки говорят, что тут водится призрак старой монахини, его можно увидеть ночью, если выйти сам знаешь куда, и она появляется в конце коридора, на фоне этого незанавешенного окна, гремит цепями и смотрит на тебя из-под апостольника. Говорят, лица ее совсем не видно, и вот это-то самое страшное. Но если ты ее вообще увидела, значит, сама станешь монахиней, и тогда тебя посылают на постриг в одну старую обитель в местечке под названием Гел, под Антверпеном, в Бельгии. В Монахане сыро даже в сентябре, а над болотами стоят такие туманы. Девчонки из школы называют местных девчонок кикиморами болотными[17]. Как они называют ребят, я говорить не буду. Вообще-то, мальчишек тут и вовсе не видишь, не считая сына поварихи, да и тот полоумный. Еда кошмарная: на завтрак овсянка с комками и холодные тосты, причем ни свет ни заря; на обед — так называемый пирог с бараниной, это в час; а в шесть так называемый ужин — притронуться не успеешь, как уже звонят читать "Анге'люс[A18]", — и тебе выдают холодный тост, ну разве что с джемом, если пожелаешь, плюс так называемый "чай из трилистника" — это шутка, конечно, потому что там, говорят, всего три листочка. Если б они только знали. Ну, и пока ешь, над душой стоит эта старуха-монахиня и читает тебе что-нибудь из жития святого, которого в этот день поминают. Один, скажем, целовал язвы прокаженных, другого сожгли, типа, живьем, хотя позавчера было еще ничего, потому что это день св. Гиацинта, а он отметился тем, что избегал соблазнов Рима, и все девчонки решили, что он, наверное, был милашка. Ты представляешь?! У матери-настоятельницы в кабинете висит копия Картины, я ее видела в первый же день, когда меня привезли. Меня от одного взгляда на нее заколотило, а они стали так странно на меня глазеть и спрашивать, не больна ли я. Всё страньше и страньше. А в остальном всё нормально. Учу французский, который пригодится, если мне когда-нибудь придется поехать в Бельгию, ха-ха. Ну, я побегу, скоро этот le проклятый souper[19]. Пиши, если можешь. Пока,