Речь звучала красиво, они повторяли ее каждый день. Все, что он рассказал братцу, но сложенное складно и совсем другими словами. Тихо. Поле, далеко-далеко, говорил он. А выходило — неохватная тишь. Красивее, даже если он не понимал.
Так все и шло, пока учитель вдруг не взорвался, не заледенел и не почернел, как ворон.
— Нехорошо. Опять нехорошо. Ты должен говорить громко. Иначе тебя никто не услышит. Громко! — заорал он. — Громко, ты что, оглох?
Он онемел от неожиданности. Но быстро прочистил горло, чтобы задобрить рассерженного.
— «…братья, в чьих руках я снова увидел, как выглядит хлеб, мы говорим вам: не забудем, не простим, покараем…»
— Так лучше. Еще разок. А ну-ка.
Он расхрабрился, но взял слишком высокий тон и пустил петуха. Линейка просвистела и стукнула об стол.
— Не так, не так! Сколько раз тебе говорить? О чем ты думаешь? Хочешь спихнуть все поскорей! Надо с выражением, понял? Громко, с выражением, понял?.. Давай, с «братья, в чьих руках». Ну-ка.
Линейка снова взметнулась, и еще, и еще, под истошные вопли рассвирепевшего братца. Мальчик начал все снова, почти без сил — с тем же успехом.
На сей раз он должен был вытянуть руку. Линейка заходила с холодным блеском. Десять раз по пальцам. Плач не прорвался наружу. Не прорвался. Он остановил его кипение вовремя, по слабости, из жалости к себе. Но горло перехватило. Его как будто душил дым. Вот тут он и отделился снова сам от себя, ему стало все равно. Тот, другой, отделившийся, будет отдуваться за него на репетициях.
Его никогда не били. Даже когда отца вели по двору под ружейными дулами, а он не перестал играть с детьми, его просто заклеймили эгоистом. Он не знал этого слова, только чувствовал тяжесть, вину, тем более что ему было хорошо во дворе, с теми, кто собирал блестящие камушки, которые так ходко, с плеском, подскакивали по воде и перелетали на другой берег. Никто не бил его до сих пор, даже и в те годы его не били.
Репетиции проходили все жестче по мере приближения события. И только вчера — поскольку исправить ничего уже было нельзя — братец снова вернул с ангельской простотой тон их прежней дружбы. Начались шуточки — братец показывал, что умеет быть не только старым, но и ровесником…
Чужая рука небрежно сжимала его руку. Братец только думал, что у него есть навыки интуиции. Где ему было заметить, как внимательно и скрытно следил за ним мальчик… Тот приучился давно уходить под бледную кожицу полудремы, защищая свои чувства. Но сейчас он не прибегнул к этой защите, а позволил сердцу трепетать, и близость учителя не имела над ним власти. Он просто поддавался буйству и восторгу толпы, готовой взорваться.
Парк, полный народа. Баламутные и праздничные голоса. Свежие глаза — зеркала, в которых колыхались влажные листья деревьев. Учителева рука была вялой, он не чувствовал, что творится с его спутником.
По листве вдруг прошел легкий гул. На секунду, потом над парком повисла тишина. И тут же духовой оркестр железнодорожников грянул марш. На импровизированную трибуну поднялся высокий, очень худой человек с пышными усами. Он заговорил о войне, о страданиях и о мире, о возмездии, о справедливости, о труде.
За сценой герой ждал своей очереди. Он был за военным и перед женщиной. Рука братца, забытая на его макушке, вдруг выпихнула его на публику.
Его поставили на стул. Оживление в зале нарастало. Его бросили одного на сцене. Перед огромной толпой. Он не боялся, что забудет мудреную вязь слов, нужную интонацию. Он боялся только, что стул его не послушается и сбросит оземь.
Теперь все ждали его в полной тишине. Он чувствовал их нетерпение, их ненасытный голод. Он собрался, весь, для них.
«Мы, не знающие, что такое детство, чья пища была — холод и страх, под небом войны, мы обращаемся сегодня…»
Он не видел, как их глаза заволоклись слезами. Очнулся под аплодисменты и крики.
Братец за сценой принимал поздравления. Его озадаченное лицо показывало, что речь была произнесена, как положено, что успех заслужен. А актер переходил из объятий в объятия родичей, многочисленных знакомых. Он ослабел под лавиной поцелуев. Уважение, которое ему выказывали весь остаток дня, кое-как привело его в равновесие. Его все время спрашивали, чего бы он хотел, и, чтобы не задеть его чувства, подбирали бережные слова и жесты.
Герой еще долго ходил в праздничной тоге. Напоминания о триумфе ждали на каждом шагу.