Впрочем, это не было неожиданным, так как случилось не впервые. О том, как это случилось в первый раз, я уже вам когда-то рассказывал. Наверное, вы еще помните того молодого человека с узким, продолговатым лицом, одетого в несколько старомодный пиджак, что сидел против меня в купе поезда, следовавшего в Иерусалим, и я мог бы поклясться, что передо мной не кто иной, как он. И хотя он тогда — надеюсь, вы этого тоже не забыли — исчез в Стене Плача, втянутый в щель между двумя каменными параллелепипедами, куда он вложил записку с желанием, в исполнение которого горячо верил, я встречался с ним лицом к лицу еще несколько раз.
Однажды на улице Пророков я видел, как он остановился около старого нищего и выпросил у него самую что ни на есть мелкую монету. Вероятно, ему хотелось, чтобы нищий хоть на мгновение почувствовал себя богачом, раздающим подаяние. Конечно, я мог лишь предполагать это, но в его поступках было так много недоступного мне, что и этому я особенно не удивился. Не понял я также, почему минутой позже ту же самую монету он вложил в ладонь слепца, сидевшего на следующем углу. Не понял я и того, когда он чуть дальше, где-то в начале Хабешской улицы, обнялся с чернокожим священником, на голову выше его. Не поразило меня и то, что через несколько минут он и вовсе растворился в одной из узких боковых улочек.
А как-то раз я сидел в читальне Университетской библиотеки и был целиком погружен в тексты XVI века, необходимые мне для статьи о великом рабби Лёве[4], над которой я тогда работал. Наткнувшись при чтении на одно имя, о котором мне хотелось узнать побольше, я встал, чтобы разыскать его и проверить по энциклопедиям, занимавшим несколько полок. Но в ту минуту, когда поднялся, я вздрогнул от удивления, поняв, что, пока сидел там, возле меня за громадой фолиантов скрывался именно он. Да, мой сосед был именно им, и никем другим — и я ни на йоту в этом не сомневался.
Не знаю, как долго я глядел на него, но освободился я от этого странного оцепенения только тогда, когда мне показалось, что он поднял от фолианта, который читал, свои большие, глубокие глаза и уставился на меня. Пытаясь как-то оправдать свое поведение, я подошел к полкам с научными словарями, для вида полистал взятый наугад том и повернулся, чтобы снова сесть на свое место. Фолианты, нагроможденные один на другой, все еще лежали на соседнем столе, но их читатель исчез. Я слышал лишь сверлящий звук жука-точильщика, который теперь усиленно работал там, где до сих пор сидел Йозеф К. И у меня опять не возникло ни капли сомнений, что в действительности это был он.
А как-то раз я встретил его в районе Махане Иегуда. Я вслушивался в голоса торговцев, что нахваливали свой товар, выложенный на прилавках палаток и заманивавший покупателей своим обилием и пестрым разнообразием красок. Уносимый толпой, текущей между двумя рядами палаток, словно бурлящая меж берегов река, он, видимо, целиком отдался на волю этого потока, почти безучастный ко всему, что происходило вокруг, — и к зазывным выкрикам торговцев, и к красоте и богатству выставленных плодов. Он слышал и видел все, но стремился только к тому, к чему стремилась и вся толпа, и он был неотделим от нее.
В это предвыборное время здесь были лидеры, здесь были кандидаты от всех партий, они пришли сюда бороться за голоса торговцев и покупателей, и каждый из них превозносил свой товар так же, как эти торговцы превозносили свои яблоки, помидоры, морковь, виноград, цветную и кочанную капусту. Но даже если он и слушал их, то к тому, что они предлагали, проявлял такое же безразличие, как и к песнопениям торговцев, расхваливавших свои овощи и фрукты. Трудно было пробиться сквозь толпу, но, когда все-таки людской поток, наконец, вынес меня вслед за ним на Яффскую улицу, я лишь увидел, как он втискивается в переполненный и уже тронувшийся автобус. Найти такси, чтобы догнать его, было делом безнадежным. Так он ускользнул от меня и на этот раз.
И сейчас снова все повторилось, но совсем по-другому. Это была, пожалуй, уже не случайная встреча. Похоже, в этот раз он пришел ко мне вполне умышленно. Он даже говорил со мной. И хотя говорил мало, будто экономил слова, но и в этой скупой немногословности он сказал все, что нужно было сказать.
Я лишь на минуту открыл глаза, все еще зажмуренные от ослепительного солнца, и вдруг увидел, что он сидит возле меня на камне и упорно смотрит на противоположный склон.
Словно подброшенный какой-то пружинкой, я поднялся. В это мгновение я точно знал, о чем должен спросить его. Только много позже я осознал, что — хотя потом это казалось почти невероятным — желание услышать его ответ в ту минуту было так велико, что подавило всякое чувство удивления. Я все еще искал подходящие слова, но, прежде чем успел вымолвить первое из них, я услыхал, как он сказал:
— Я знаю. Годо.
Рукой с красивыми длинными пальцами, протянутой в мою сторону, он, казалось, однозначно давал мне понять, что я могу поберечь слова, ибо он уже заранее знает, о чем я хочу спросить.
— Годо? Ждать? — сказал он и махнул своей красивой рукой. — Ждать недостаточно. Надо его искать! Искать! Всегда и неустанно искать!
На удивление резко он вдруг поднялся с камня, на котором сидел, и стал взволнованно кружить вокруг того места на опушке леса, где мы встретились. Он ходил все время по кругу, то опустив глаза вниз, к земле, как грибники, то обратив их к небу, как астрономы, потом остановился, прикрыл рукой глаза от слишком яркого солнечного света, снова поглядел на противоположный косогор и неожиданно устремился к нему.
Тут он и вправду ошарашил меня. Я хотел было побежать за ним, но не мог даже сдвинуться с места и стоял как вкопанный. А когда я все же сумел оторваться от земли, к которой будто прирос, он был уже далеко от меня, в седловине между обоими холмами. Я бросился к нему, но вскоре у меня перехватило дыхание, и невозможность догнать его была столь очевидной, что я сдался.
Я остановился, глядя ему вслед, и уже через минуту увидел его на противоположном склоне, где он взбирался с одной столетней террасы на другую, словно это были ступени лестницы, он лез все выше и выше, все ближе и ближе к небесам, пока не скрылся из моих слабых, полуослепших от солнца глаз.
Вдруг террасы на противоположном склоне превратились в бесконечную, необозримую лестницу и тут же сразу в лестницу Иакова, в конце которой в горней вышине кто-то — определенно он и никто другой, хотя мой взор почти не достигал его, — боролся с ангелом, что отказался благословить его.
В эту минуту подо мной закачалась земля, к горлу подступила тошнота и так невыносимо заболела голова, что, казалось, она вот-вот расколется, и я, должно быть, ненадолго потерял сознание. Очнулся я уже дома, в своей постели. Я могу лишь догадываться, что мне каким-то образом удалось доползти до края леса, а когда в его тени мое тело немного остыло, я сумел добраться до шоссе, где кто-то, видимо, подобрал меня и довез до дому. И это было единственное, до чего я мог додуматься, ибо я ничего не помнил, разве только твердо знал, что дважды два — четыре.
Сомнений в том, что это был солнечный удар, не оставалось. Впрочем, это подтвердил и наш семейный врач доктор Салус, которого, разумеется, немедленно вызвала жена. То, что говорил он над моей постелью, я, конечно, воспринимал очень смутно. Зато первое, что я услышал явственно, был необычайно взволнованный голос моей любимой, вспоминавшей, как часто она предупреждала меня, что мне грозит, если я по-прежнему буду ходить и зимой и летом без шляпы.
4
Еврейский ученый средневековой Праги, знаменитый раввин Лёв, с именем которого связана легенда о Големе. Надгробье раввина находится на Старом еврейском кладбище Праги.