Чай с конфетами
Неуверенный стук в дверь раздается почти в десятом часу вечера. Неуверенный и тихий — настолько, что он сначала и не услышал его. Да и обычно в это время редко кто заходит: родители укладывают малышню, молодежь, как курицы на насесте, рассаживаются по откидным креслам в коридоре, уткнувшись носами в свои модные телефоны, старики и вовсе давно спят.
— Доброго вечера. Я к вам за чаем. Можно?
Он тихо хмыкает в ответ, оборачиваясь.
— А чего же нельзя. Тридцать рублей.
Вот же смешная, неужто думает, что он скажет “Нельзя”? Нет, такое тоже бывало, конечно, когда горячая вода в котле заканчивалась, но летом этого обычно не случается.
— Чего грустная такая?
Пожимает плечами. И улыбается, да так, что только больнее смотреть на нее — словно вот-вот расплачется.
— Так сильно заметно?
— Ну, я же не первый год в проводниках, я такое сразу вижу.
Не первый, и даже не десятый — уже почти тридцатый. Наверное, даже медаль какую вручат по такому поводу, хотя лучше бы просто премию.
— Вот, конфету возьми. Со сладким и живется лучше.
— А если не помогает?
— Ну, коли пряник не помогает, нужно за кнут браться, — смеется он и тут же мрачнеет — на ее лице такая усмешка, словно его слова она восприняла слишком серьезно.
— Ты из какого купе, девочка?
— Из первого. И тридцать два мне, какая из меня девочка?
— Нашла чем удивить. Мне вот пятьдесят четыре, побольше твоего в жизни видел. Если говорю, что девочка, значит, так оно и есть.
Большой стакан. Пакетик чая и два сахара. Ложка с длинной ручкой.
— Вот, чай держи. И осторожнее, кипяток ведь. Сейчас остановка на две минуты, а потом я тебе еще конфет принесу. Не нравишься ты мне.
— И себе тоже.
Были остановки, которые он считал странными — сходят на них по человеку в год, садятся и того меньше — ни разу, на его памяти.
Были и такие, на которых он всегда жалел, что не курит — мог бы тогда хоть чем-то заняться. А так: открыл дверь, постоял положенные почти сто двадцать секунд, закрыл дверь. Если повезет, то придется откинуть сегмент пола, скрывающий лестницу на перрон, и помочь Анне Викторовне подняться в вагон.
Анна Викторовна — это старушка, которая иногда садится на этой станции, каждый раз жалуясь, что пенсия нынче маленькая, вот и приходится — не побираться, конечно, но заниматься делом не самым приятным. А затем поправляет платок на голове, пряча под него редкие седые пряди, разворачивает поудобнее потрепанную сумку-тележку и выходит в коридор.
В эти моменты он всегда думал, что, наверное, женщине, проработавшей учительницей больше сорока лет, и правда тяжело зарабатывать себе на жизнь продажей пирожков с картошкой в поезде. Даже ему от этого больно. А еще от того, что девочка тридцати двух лет отроду говорит, что не нравится самой себе. И от того, что похожа она на старуху, повидавшую в жизни все.
Больнее — за всю жизнь — ему было только однажды, но вспоминать об этом он совсем не любит.
Тогда, в это самое “однажды”, он думал, что пусть и старик, но убьет любого, кто посмел обидеть единственную дочь. А она плакала и говорила, что ее не обидели — что ей нравится, когда охаживают плетью по спине и ляжкам. И что лучше, когда делают это плетеной семихвосткой, а не нарезной.
Все, на что у него тогда хватило сил — молча смотреть на видневшиеся из-под коротких шорт шрамы. И не спрашивать, сколько их еще на ее теле.
Он бы все отдал, чтобы не видеть их — не знать о них даже! — только дочка попросила смазать их каким-то кремом…
Рубцы сходили долго, несколько так до сих пор и остались. Дочка говорила, это они “инструмент” новый купили, а он жесткий оказался, вот и распорол кожу первым же ударом. А мужик этот — баба ее, нормальная, с сиськами, разве что со спины на мужика похожая — потом каждую царапину целовала и прощения просила.
И дочка о том случае, наверное, уже давно забыла, а вот у него — не получается.
Стучать в первое купе не приходится — дверь открыта. Девочка сидит, по-турецки поджав ноги. На столе рядом со стаканом — пакетик морковного сока, который часто покупают современные матери, уверенные, что дают ребенку что-то натуральное. Он на это только усмехается — натуральное только на грядке найти можно, и то не на каждой, а не в картонном пакете.
— Вот, возьми, — несколько конфет в бумажной обертке ложатся на застиранную почти до прозрачности скатерть. Как яблоки на снег — красное на белом, совсем как в той песне, которую крутили на каждой станции в его уже не молодость, она же играла в машине, когда он вез жену и дочку домой из роддома.