А Катя всё не умолкала. Игорю она уже и не мешала вовсе, старый проныра улыбался до ушей, вытеснив Петра Львовича.
— Катя, то есть Екатерина Владимировна, — Игорь кашлянул, — надолго ли вы у нас?
Катя беспечно пожала плечами. Розовощёкая, юная, девушка-мечта и девушка-загадка. И вся не для этого мира. Всё-таки преступление вести девчонку в гаражи, столько в этом пошлости и грязи. Да только особо и некуда приглашать: приличные кафетерии раскатали под фундамент, от неприличных и его не осталось. Всё скатилось до вульгарщины, теперь романтика — это банка тушёнки на двоих и полторашка сомнительной мутноватой воды. Так что и в кустах, если что, тоже бок о бок сидеть, держась за руки. Сплошные мир да любовь.
Самое время для мужественного плеча, да только с цивилизацией и храбрость рассыпалась. Трусливые и плешивые собаки и те порой смелее, чем человек с трясущимися коленками.
Пока Игорь играл в джентльмена, Семён вёл группу Павла по гаражам. Игорь протягивал Кате руку и мурлыкал: «Пожалуйте, Катенька… Катерина Владимировна». И они переступали через покрышки, шли по жестянке, хрустели рассыпающимся от солнца пластиком и шуршали пакетами из-под чипсов и прочей дряни. Из-под всего этого безобразия нахально тянулись жирные тычины осота и стеснительные веточки ясеня обыкновенного. Что он обыкновенный, это Игорь от Кати узнал. Она всё щебетала, щебетала, щебетала.
А Семён уверенно маршировал по мусорным завалам, и Павел с Петром Львовичем без устали шли следом. Мародёры давно оставили многострадальные гаражи в покое, потому что, как им казалось, они вынесли отсюда всё, что плохо приколочено. А что не приколочено, вынесли ещё задолго до всяких злодеев. Ещё каких-нибудь пару недель назад здесь даже собственной тени было опасно маячить, даже её умудрились бы вогнать в гроб; а пока до поры до времени страсти улеглись, главари и главвраги друг друга вдоволь нахоронились, а заодно и простой люд тоже. В общем, гуляй не хочу. Пока.
Тупик встретил безвестностью и тишиной. Под ногами не хрустело, не шуршало, не хрюкало и не хлюпало. Зато по стенам живописно расплылись бордовые брызги — дело рук лиходеев-экспрессионистов. Покопаться в земле и мелком мусоре, можно не один скелет собрать с запчастями, было бы желание. А желания не было. И надобности тоже.
— Как-то спокойно слишком, — засомневался Пётр Львович.
— Сюда мародёры в последнюю очередь заглядывают. Совесть и жуть отрезвляют будь здоров, — задумчиво ответил Семён, ковыряясь в замке одного из гаражей. Рыжая дверь скрипела, постанывала, но всё-таки сдалась. — Да и времена такие… сами понимаете…
Катя разглядывала бурые от клякс стены.
— Катя, стой там, — скомандовал Семён.
Его девушка-ромашка не поправила. Уважала и боялась. Пусть журналист в очках, но мужчина всё-таки. Да и глупо бунтовать везде и всюду без разбора, жизнь у каждого одна, запасной нет, чтобы так просто пускать её на глупости.
Игорь оставил Катю перед дверью, как за чертой между тем и этим миром и скрылся за Семёном в гараже.
А вокруг всё поросло осотом, полынью и мокрицей. Клочки сорной травы торчали то тут, то там, острые тычины тянулись из недр мусора, гордые и непоколебимые. Без пяти минут хозяева тёмных уголков планеты. Травяная мафия одним словом. Помойка помойкой.
Пётр Львович первый вышел из гаража, уселся на каменном обломке и закурил. Ему поручили охранять вход, Катю и просто бдить.
— Петька… — полушёпотом позвал Павел. — Петро…
«Да что б тебя, собака ты злая», — выругался он, угодив лицом в растянутую паутину и смахивая её с себя.
«Зараза», — ещё раз выругался Павел, ухватился за скрипучую дверь и неуклюже навалился на неё. Сопел, кряхтел и пускал красные пузыри. Проехался носом по шершавому, ржавому железу, осел на бок и замер. Умер тихо и быстро, как и подобает хорошему человеку, но безвестно и неправильно. И страшно. Ох, как глупо погибать и знать, что всё, это конец. Пора к праотцам, костлявая, заводи мотор. А та в ответ что-то вроде «от заразы слышу».
Катя вытерла нож о штанину Павла и отошла от двери.
Пётр Львович уставился в стену и не моргал, не двигался, не дышал. Не жил. Липкая и яркая кровь тоненько стекла по грязным кирпичам и напоила сорные травы. Такие же жадные, как убийца. Сколько ни пои, им всегда мало. Крови мало. Собака подохнет? Выпьют. И грязного голубя тоже, гнилого и мерзкого. Вот вам манна небесная, заразы зелёные.
Вокруг летали мухи, громко жужжали и праздновали пиршество.
— Ну что вы там, оглоеды, передохли все, что ли? — задорно пробасил Игорь и вывалился из ржавого проёма, потирая руки и стряхивая пыль с куртки. За спиной приятная тяжесть рюкзака обещала хорошее настроение и безбедную жизнь как минимум на неделю-вторую.
Довольная улыбочка сползла с лица Игоря. Павел неестественно разлёгся вдоль двери, будто переигрывал роль в плохоньком спектакле, а Пётр Львович чересчур свободно развалился на отвале каменной стены. Словно плохие актёры ненатурально сыграли смерть.
Как же сильно надо не любить ближнего своего. Обманули. Завели в ловушку и сгубили.
За гаражами отчаянно гавкнула собака, и всё снова стихло. Бежать. Куда бежать? В былые времена заорал бы во всё горло: «Скорую! Скорую, мать-перемать!» или «Пожар, сукины дети!» И на уши поставил бы весь район, глотку бы перегрыз сволочи, натворившей это. А сейчас ни «скорой», ни телефонов. Ничего.
Одни только сволочи.
— Катя… — удивился Игорь.
— Екатерина Владимировна.
От хохотушки и веселушки Катеньки не осталось ни завидной наивности, ни птичьего тонкого голоска. Ничего не осталось от недавней Кати. Зато из кокона притворства вылезли наружу ехидство и злоба. Холодные, липкие, расчётливые. Катя сложила губы в тонкую линию и зыркала глазищами, словно расстреливала Игоря.
Семён бесшумно вышел следом и, как верная собака, сгорбился и поплёлся к Кате, разве что преданно не скулил. А был бы хвост, непременно поджал бы. От уверенного в себе журналиста осталась жалкая горстка покорности. Он и выглядел как побитая дворняга, которой объедки — пир горой.
Катя кивнула ему, и Семён вытащил из рюкзака пистолет. Ирония нынешнего времени: оружием разжиться раз плюнуть, а еды не добудешь, не найдёшь.
— На колени встань, Ромео, — без тени шутки приказала Катя. Какие уж там шутки-прибаутки, когда эти скоты застали врасплох трёх мужиков и как пустолайки беспризорные и трусливые покусили исподтишка всех по одному. Знали, что в открытую не победили бы. Знали и хвосты поджали. Чтоб вас.
— Сёма… — Игорь поперхнулся. Очень много ему хотелось сказать, и оттого слова застряли в горле. Как горько во рту. Как паршиво на душе. Гадёныш журналюга отравил обещаниями, умаслил сказками, влил в уши гнилые басни.
Семён толкнул Игоря в плечо. Он снял рюкзак, поставил его рядом с собой и встал на колени. Празднуй победу, крыса. Измывайся, избивай, гогочи. Хотя нет. На Семёна без слёз смотреть невозможно, сам бы, наверное, рядышком встал на колени и заскулил. Землю бы грыз и выл.
Пашка, Пашка, какую ж беду привёл в дом. И никто ничего не заподозрил, вот что обидно. Уж какой тёртый калач Павел, царствие ему теперь небесное, Михайлович, а смогла его провести вокруг пальца какая-то пигалица. Как мелкая собачонка; большая-то псина сразу в горло вцепится и на колбасы любительские разделает, а мелкое зубастое недоразумение словно концентрированная желчь на тоненьких лапках. Переломать бы этой Екатерине Владимировне её ножки да ручки.