Она повернулась к нему. Кстати, что ты на этот раз сказал жене? Какую ложь придумал, чтобы мы могли вместе выпить чаю? Тебе бы следовало написать эту ложь у себя на лбу, чтобы я не забыла об этом, если вдруг ты посмотришь на меня ласково. — Я стольким рискую ради тебя, сказал он. — А я ничем не рискую ради тебя? Кажется, ты думаешь, что мне нечего терять. — Я ухожу, сказал он. А ты оставайся и смотри себе на облака. Я заплачу на выходе. — Уходи, если хочешь, ответила она. Только, пожалуйста, не плати. Это я тебя пригласила, помнишь? Она снова глядела на море. — Одиссей был ужасный человек. Он не заслужил радушия Навсикаи, ее отца и матери. Я помню об этом, когда вижу, как он выходит из укрытия с оливковой ветвью. Я знаю все, что он сделал за эти двадцать лет отсутствия. И я знаю, какие гадости он совершит, когда вернется домой. Но в этот момент — в тот момент, который изобразил Гилл на своем барельефе, — он наг и беззащитен, и молодая женщина приветливо встречает его и знает, что ее отец и мать охотно примут его у своего очага. Разве нам нельзя прочувствовать такие мгновенья? — Я не читал этого, сказал он. — А мог бы и прочитать, сказала она, что тебе мешает? Я даже собиралась — вот дура — почитать тебе вслух отрывки, в одной из этих комнат с видом на море и на горы, покрытые снегом.
В ее глазах стояли слезы. Он стал слушать внимательней. Он чувствовал, что она, может быть, готова сделать первый шаг, помочь ему выбраться из тупика, так, чтобы они оба могли вернуться на более раннюю стадию разговора и направить его в другое русло, огибая возникшее препятствие. — И вот еще что, сказала она. — Что? — спросил он, смягчаясь, показывая ей, что готов быть добрым, если она позволит. — На Схерии был обычай заботиться о моряках, потерпевших крушение, и отвозить их домой, как бы далеко это ни было. Таков был их закон, и они им гордились. — Слезы пролились из ее глаз, потекли по щекам. Он ждал, неуверенно, с проснувшейся вдруг подозрительностью. — И вот их лучшие гребцы, пятьдесят два юноши, ночью отвезли Одиссея домой на Итаку, подняли его, спящего, на берег, вокруг него на песке сложили все дары, которые он получил на Схерии. Разве это не прекрасно? Он просыпается, и вокруг него подарки, и он дома. Но знаешь, на обратном пути, когда их собственный остров был уже виден, гребцы и судно превратились в камень — так отомстил им ненавидевший Одиссея Посейдон за то, что они помогли ему. И тогда царь Алкиной решил умилостивить Посейдона — этого скота, мерзавца, бога-подонка, — велел никогда больше не отвозить домой моряков, потерпевших кораблекрушение. Одиссей, не заслуживший их доброты, оказался последним.
Он встал. Я не знаю, зачем ты мне это рассказываешь, сказал он. — Она вытерла слезы добротной льняной салфеткой, которую принесли вместе с чаем и сконами. — Ты никогда не плачешь, сказал он. Кажется, я никогда не видел, чтоб ты плакала. И вот ты сидишь и плачешь об этих людях из книжки. А я? Я не видел, чтобы ты плакала о нас с тобой. — И не увидишь, сказала она. Клянусь: не увидишь.
Он ушел. Она повернулась и еще раз посмотрела на серферов. Солнце почти закатилось, золотой свет потоками изливался из-под ветхого покрывала набухших облаков. Ветер яростно бился в стекло. А серферы скользили как ангелы, наслаждаясь прикосновениями к водам земным, едва касались поверхности, иногда поднимались и взлетали, а потом приземлялись в фонтане брызг. Она наблюдала за ними, пока свет не померк, и тогда одна за одной странные черные фигуры стали выбираться на берег со своими досками и воздушными змеями — сложенными, почти невесомыми.
Она расплатилась. Напротив барельефа высокий мужчина стоял на коленях, обняв за плечи маленькую девочку, и объяснял ей смысл изображения. Это история про гостеприимство, — говорил он. Для островитян каждый чужестранец был священен. Они одевали и кормили его, даже не спросив его имени. Неслучайно мы видим эту картину здесь, на суровом морском берегу. Вот эта тетя сказала путешественнику, что хочет выйти за него замуж, но у него дома уже была жена. И они отвезли его домой.