— Разрешите доложить. Вас срочно… Приказ господина Ридлера о партизанке Волгиной…
— Короче, — устало оборвал его Зюсмильх, глядя вслед промчавшейся коннице. — Какой приказ?
Солдат перевел дух.
— Приказ у его превосходительства полковника Корфа, господин лейтенант.
— Хорошо, — сказал Зюсмильх и, закурив, смотрел на спичку, пока она не потухла, потом вздохнул и зашагал к переулку, выходящему на центральную улицу.
Полковник был у себя. Он стоял за столом и, прижав к уху трубку, яростно жевал губами.
По вошедшему в кабинет Зюсмильху скользнул мутными глазами и отвернулся; бешено забрызгал слюной в трубку:
— Возьмите войска… расквартированные… в Больших Дрогалях — это последние? Что? Да! Да! Так и скажите: приказал полковник Корф.
За перегородкой зазвонил телефон.
— Алло! — нервно и зло вскрикнул там голос дежурного офицера. — Что? Я уже сказал вам: ни-ка-ко-го господина Ридлера здесь нет! В Залесском? Ка-а-ак? В форме наших солдат? А? Да мне… пусть хоть в чортову шерсть обрядятся — меня не касается. Да! Насколько мне известно, господин Ридлер с войсками выехал на мост. Свяжитесь с Головлевом.
— Уфф… — опускаясь в кресло, выдохнул полковник. — Звонки и звонки… Налет на строительство… Одиннадцать селений в огне… Все войска подняты на ноги…
— Мне нужен приказ фон Ридлера, господин полковник, — сказал Зюсмильх.
Глаза полковника уставились на него тупо, как два стеклянных шарика, густо запотевших и разрисованных красными жилками.
Зюсмильх повторил. Корф вытащил из-под чернильницы лоскуток бумаги.
— На!
«Не давайте Волгиной ни минуты-передышки, — прочел Зюсмильх. — Как только к ней вернется сознание, — на пустырь, сделать, как говорили. Не поможет — ложный расстрел, не поможет — обратно в камеру, и на ее глазах пытка № 7 над матерью. Нервы натягивать до предела, но за сохранность жизни отвечаете своей головой.
Фон Ридлер».Опять зазвонил телефон. Полковник и Зюсмильх переглянулись, но звонок не повторился: вероятно, телефонист включил по ошибке и тут же выключил.
На стене скрипнули часы и пробили два раза.
— У, чорт… ночка! — прошептал Корф. Он взял листок, до половины исписанный ровными буквами с готическими завитушками и выпачканный чернильными кляксами.
Комкая в пальцах записку с приказом Ридлера, Зюсмильх смотрел в окно на звездное небо, по которому расплывалось зарево пожарищ.
«Прошу учесть все вышеизложенное и перевести меня в строй, — писал полковник. — Прошу…»
Перо споткнулось: звонок!.. Корф схватил трубку.
— Горит еще? Где?
Зюгмильх, пошатываясь, вышел из кабинета.
Глава пятнадцатая
Только подбежав к своему дому, Стребулаевы решились остановиться, чтобы перевести дух. Степку трясло как в лихорадке, и он ни слова не мог выговорить. Тимофей полой полушубка вытер лицо.
Хутор темнел — молчаливый, безжизненный. И в прежние ночи немного бывало на улице жизни, но она таилась тогда в домах за закрытыми ставнями, за накрепко запертыми воротами и сенными дверями. А теперь во многих дворах ворота были распахнуты, по улице гулял ветер, тоскливо хлопая калитками и ставнями.
Тимофей догадался: соседи сбежали в леса — значит, нечего бояться мести тех, которые видели, как он подкатил немцев к Кулагиным.
— На сегодня бог миловал, — прошептал он и, вздохнув, словно свалил с себя чугунную тяжесть, крупно перекрестился: — Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих…
Пораздумав, тихо сказал:
— Это хорошо, ежели партизанам удастся мост этот… к чортовой матери!
Степка молча согласился. Он теперь твердо решил — лучше в камеру Ридлера, чем обратно на строительство.
— Зазря только, тятя, насчет Волгиной… Не простят нам ее, — проговорил он поежившись.
— Дурак! — коротко отрезал отец. — Страшно? А ты бы хотел деньги задарма получить? Эвон сколько!
Он провел рукой по оттопырившемуся карману. Глаза Степки заблестели.
— Сколько?
Он весь замлел, нетерпеливо переминаясь на кривых ногах; ему казалось — не минута, а добрых полчаса прошло, прежде чем отец сказал:
— Пять тысяч марок. Остальные господин Макс обещал на дом прислать.
— Я про это самое… на мою долю сколько?
Отец не ответил.
— Марки… Хвоста овечьего на них не купишь, — обиженно процедил Степка.
Тимофей погладил бороду и сказал, скорее размышляя вслух, чем для сына: