Чубак едва справился с тяжелой ролью насильника, и вместо благодарности за тяжелый труд, выраженной прямо или в форме проклятий, услышал от своей жертвы лишь могильно-спокойное: «Все?»
Так долго желать, так порывисто ждать, а итог в одном крошечном вопросике «все?»: ни криков ненависти, смешанных со стонами сладострастия, ни удушья борьбы с всхлипами жалости, ни отвращения, ни вожделения. Иголка «все» в стогу «ничего».
А Колька с перегона не прилетел.
Прямо из молочных облаков свалилась на звено Хвостикова четверка «мессершмитов»: свеженьких, ни царапины, точно был у гитлеровских асов припрятанный в облаках аэродром. Повели себя дерзко, из-под одного Колька выскочил, а тот что в центре был, крестов на нем, мама! — все бока на брюхе покрещены, тот, значит, как? — ума не приложу, успел — на такую же гору лезет, только круче берет, я было к Кольке, немца зажать, куда-там! — гляжу вниз — и на мою тень стервятник полез, и пока юлил под ним — Кольки уж не видать, только дым за бугром, а фашист этот, ну ровно гопака пляшет, попляши, думаю, тетеря, пока я в хвост тебе красной веревочки не вплел… Своего пришлось бросить и вроде удачно на гузно ему сел, а нажал — он словно провалился — все в облако ушло, потом глядь — слева меня обходит, и молчит гад, не стреляет, хоть я перед ним, как в тире; смекаю, вышел у Ганса боезапас, и пока я смекал, он уж рядом идет, крыло в крыло, повернулся я в лицо посмотреть этому гаду, а, видать, нему интересно… тут чиркнул ись мы с ним взглядами, я чуть в штопор не свинтил от таких гляделок… чего в нем особенного, говорите? — да Колька это наш, вылитый! — он без маски был, этот фриц, безусый, светлобровый, и улыбается, гад, как Страна! Так он же и подставился мне, правда раз только, да мне б хватило, не видать бы хари его. А так попадешь разве, когда и голова и руки ходуном. А вот он чего не стрелял, не пойму. От растройству я ведь его еще раз пропустил под себя, так у меня аж застыло все, когда почуял я брюхом, что глядится в него черная фрау. А он проскочил, и гашетки не тронул, словно и не было меня… А запасец, клянусь был у него приличный — с какой-то тупой сосредоточенностью Ганс этот расстрелял вместо меня обычный стог…
Витька Хана внезапно замолчал. Он вспомнил, что в этом полете были не только загадки и приключения — погиб его звеньевой и приятель — Колька Страна, и после рассказа, где оживленность рассказчика была лишь инструментом повествования, но никак не состояния, Хана вновь погрузил лицо в тень печали и скорби.
— Этого светлобрового зовутЗигфрид, ребята, — сказал подошедший комэск, — последний раз его «сбили» под Ржевом, но видно в каком-то другом небе, правда, есть мнение, что этих Зигфридов было несколько, одного собьют, под тем же именем летает другой, может, и выборы проводят… в Зигфриды; Геббельсу и Герингу, конечно, выгодно иметь непобедимых героев, и если бы Зигфрида не было в действительности, все было бы именно так. Так вот, Зигфрид, ребятки, это не только общая кличка асов, это, ребятки, стиль… И лично мне было бы куда муторнее, если бы враги такого сорта не рождались раз в десять лет, а воспитывались, или, еще хуже, выбирались из выпускников летных школ… Зигфрид, цыплятки вы мои, летает…
Комэск осекся. Он хотел было предостеречь летчиков, рассказав им о том, как же все-таки летает Зигфрид, но где-то на окраине взгляда завидел плотную, аккуратно обтянутую гимнастеркой и туго перевязанную портупеей фигуру Чубака.
Неловкое молчание, воцарившееся на минуту в кругу летчиков, как-то само собой переросло в минуту молчания.
Первой нарушила его Чайка.
— Когда это случилось? Только точно. — спросила она.
— Бой продолжался минуты две-три, а засекли мы их в четыре шестнадцать.
Чубак, так любивший раньше комбинации восходящих и нисходящих потоков, со времени перехода на особо важную в безопасности страны работу перенес часть своей комбинаторной страсти в папочки с грифом «совершенно секретно», а часть — на шахматную доску. Играл Степан посредственно, но у него был великолепный игровой комплект, включавший изящную доску, резаные под гражданскую войну красно-белые шахматы, а также трехциферблатные часы, подстегивающие время новой эпохи «Маршем энтузиастов» и обрывающие цейтнотные раздумья имитацией орудийного залпа. Фигурки выглядели настолько убедительными, что казалось, уж не на этом ли приборе была разыграна гражданская?